— Ладно, а что с Татариновым?
— Хотелось бы так же поручиться и за Татаринова, но…
— В том-то и дело, что но… Кстати, он сейчас в Париже.
— Ну и что? Большинство наших скрываются в Европе, конечно, если им удалось избежать арестов.
— Меня, признаюсь, очень насторожила одна вещь… Татаринов предпринял попытку выпустить легальным путем сборник статей, опубликованных в разное время в нашей газете «Революционная Россия». Собрал самое яркое, интересное…
— Это дело хорошее.
— Но Татаринов разместил в русских газетах рекламные объявления об этом издании (словно это какой-то научно-познавательный сборник, выпущенный издательством Сабашниковых), причем в рекламе открыто перечисляются имена видных социалистов-революционеров, находящихся на подпольном положении. Он назвал Чернова, Минора, Шишко, Баха и мое имя, кстати, тоже. Татаринов не мог не знать, что подобные объявления обратят на себя внимание цензуры и охранки…
— Знаешь, то, что он по недомыслию назвал твое имя, еще не повод обвинять его в предательстве.
— По недомыслию? Татаринов слишком умен, чтобы говорить о каком-то недомыслии. А вдруг это сознательная провокация? Повторяю: это дело нужно расследовать. Не один я мрачно смотрю на положение дел. Поверь, присутствие провокатора чувствуют многие товарищи. Мы не можем терпеть такое положение и подрывать авторитет боевой организации. Если предатель, не говорю пока, что это именно Татаринов, если есть предатель, мы должны разобраться с ним по-свойски…
— Ты имеешь в виду ликвидацию?
— Да, именно! И давай обойдемся без этих интеллигентских слюнтяйских штучек. Если Татаринов — полицейский агент и аресты на его совести, значит, его нужно убрать так же, как мы убираем других врагов. И ничего другого здесь не придумаешь. Все очень просто.
— А если Татаринов никакой не агент и все это — полицейская провокация с целью развязать склоку в партии и заставить нас убивать друг друга?
— Я, кажется, просил обойтись без слюнтяйства, Борис. Не роняй себя в моих глазах. Ладно, мы люди свои, но другие товарищи могут усомниться в твоей несгибаемой воле и преданности делу революционного террора. Во-первых, я не призываю убить Татаринова завтра же. Соберем партийную комиссию из толковых людей, проведем расследование, рассмотрим и взвесим все факты… А во-вторых, даже если мы ошибемся в выводах и Татаринов падет невинной жертвой, не лучше ли потерять одного бойца, чем подставить под аресты десятки? Арифметика тут простая….
Через день в квартире Гольца собрались находившиеся в Женеве члены центрального комитета эсеров и близкие к комитету люди.
Гольц, волшебным образом выздоровевший и поднявшийся для такого случая с одра болезни, открыл собрание.
— Вы все знаете, что повестка сегодняшнего дня не из приятных, товарищи. Я много думал об этом. Положение очень серьезное. И прошу отнестись к происходящему соответственно. Для нас не может быть ни имен, ни авторитетов. В опасности партия, так что будем исходить из крайнего положения, — допустим, среди партийного руководства есть провокатор. Кто может сказать что-нибудь по данному вопросу? Может быть, кто-то из товарищей определенно подозревает какое-нибудь лицо? Поделитесь своими подозрениями со всеми.
От скуки и уныния, терзавших Гольца, не осталось и следа. Наконец-то и в благополучной Женеве нашлось настоящее дело — выявить провокатора и наказать его.
Чернов, пребывавший в веселом расположении духа и явно не осознавший трагизма ситуации, хохоча, стал предлагать в качестве возможных провокаторов людей, очевидно стоявших вне всяких подозрений, включая и самого Гольца, и придумывать всякие абсурдные обвинения в их адрес. Все посмеялись, но Гольц снова вернул разговор в нужное русло:
— Я не хочу сказать ничего дурного, но и не буду скрывать своих подозрений. По моим подсчетам, Татаринов издержал на дела своего издательства за полтора месяца более пяти тысяч рублей. Откуда у него такие деньги? Ни партийных, ни личных средств у него не было, о пожертвованиях он должен был бы сообщить центральному комитету. Я спрашивал его о деньгах, он утверждает, что известный либерал Чарнолусский дал ему пятнадцать тысяч на издание. Не скрою, я начал в этом сомневаться…
— Ну это-то как раз легко проверить, — заметил Савин.
— Как?
— Очень просто — нужно всего лишь послать кого-нибудь в Петербург и спросить у Чарнолусского, давал ли он Татаринову деньги или нет. Не думаю, что Чарнолусский станет нам лгать.
— Но поездка в Петербург сопряжена с большой опасностью, — заметил кто-то из присутствующих.
— И что? Может быть, переждем лет десять, пока все не утрясется? Когда речь идет о чести партии, разговоры об опасности неуместны, — отрезал Савин.
Похоже, репутацию несгибаемого борца ему удастся-таки сохранить…
Через день член центрального комитета Аргунов уехал в Петербург с целью разыскать Чарнолусского и побеседовать с ним о Татаринове. А сам Татаринов неожиданно появился в Женеве.
Гольц, уже полностью находившийся во власти подозрений, настоял, чтобы за ним была установлена слежка, причем вести ее должны были самые опытные конспираторы, ни в коем случае не наводя Татаринова на мысль о существующих подозрениях.
Александр Гуревич, Василий Сухомлин и сам Савин в качестве руководителя операции таскались по пятам за Татариновым, но узнать о нем что-либо компрометирующее так и не удалось. Единственное, что смогли установить, — он не проживал в гостинице, которая была названа центральному комитету в качестве его женевского адреса.
Само по себе это ничего не значило, но Гольц, жадно искавший подтверждения своим подозрениям, не упустил и этого факта.
— Он солгал! Вы поняли? Он солгал центральному комитету, — горячился Гольц. — И не говорите мне, что это все чепуха и мелочь. Кто солгал в мелочи, тот солжет и в крупном. О, у нас еще появятся настоящие зацепки, я чувствую это!
Настоящая зацепка появилась, когда недели через две Аргунов вернулся из Петербурга и рассказал о своей встрече с Чарнолусским.
Чарнолусский утверждал, что не только не давал Татаринову денег на издательство, но даже и не обещал когда-нибудь дать, так как сомневался, что не имевший никакого опыта в издательском и литературном деле человек сможет добиться хоть какого-то успеха. Более того, он был весьма удивлен, что Татаринов прикрывается его именем.
Итак, Татаринов лгал товарищам по партии… По инициативе Гольца и по постановлению центрального комитета партии социалистов-революционеров была создана комиссия по расследованию дела Татаринова. В нее вошли четыре человека, имевших самую безупречную репутацию в эсеровских кругах. Среди них был и Борис Савин.
Глава 2
Ноябрь 1906 г.Дмитрий Степанович Колычев, молодой судебный следователь, начавший свою карьеру в маленьком уездном городке Демьянове на Волге и прославившийся тем, что не оставлял нераскрытым ни одного уголовного преступления, получил по службе перевод в Москву.
С одной стороны, новое назначение могло помочь Колычеву еще раз начать жизнь заново. Незадолго перед тем он похоронил женщину, которую любил, и своего неродившегося ребенка… Маленький тихий Демьянов, где на городском кладбище скромный бугорок над свежей могилой размывают осенние дожди, где все горожане друг друга знают и поэтому не укроешься от сочувственных взглядов и вопросов, где все наполняет боль утраты, весь этот уютный городок стал вызывать у Дмитрия острую тоску.
От этой тяжелой, мутной, рвущей душу тоски Дмитрий пару раз напивался до беспамятства, но и водка не помогала — похмелье было тяжелым, и тоска наваливалась с двойной силой… Переезд в другой город, большой, нарядный и веселый, общение с новыми людьми, служба на новом месте — это был шанс взять себя наконец в руки.
Но, с другой стороны, Москва была чужим для Дмитрия городом, незнакомым. Вот если бы удалось перевестись в Петербург, где Колычев жил, учился в университете, где осталось так много друзей… Но выбирать не приходилось — нужно было переезжать в Москву.
Колычев решил выехать налегке, с парой чемоданов, остановиться в гостинице, осмотреться, не спеша подыскать жилье. Когда устроится на новом месте, вызовет из Демьянова своего преданного слугу Василия, который доставит в Москву хозяйский багаж.
Васька, услышав, что из Демьянова придется уехать и скорее всего навсегда, умолил хозяина взять с собой в Москву еще и Дусю, горничную из гостиницы «Гран-Паризьен», давнюю Васькину пассию.
Однако Дуся соглашалась переехать вместе с Василием в Москву и исполнять обязанности горничной в тамошнем доме господина Колычева только при условии, что до отъезда они с Васей сыграют свадьбу.
