она настояла.
И тут до него дошло: это инспекторская форма. Вот кто они такие, эти две. Господи боже. На этот раз Аннабел вляпается в дерьмо по самые уши. Вариантов развития событий не так уж много. Она стопроцентно сядет. Он был в ярости. И совершенно без сил.
– Почему она сама не пришла поговорить? – спросил он.
– Она сейчас недоступна, – сказал Дилл.
– Я тоже, – сказал он и поднялся. – Разговор окончен?
Обязательно нужно было двигаться. Не хватало еще, чтобы они заметили, как он дрожит.
– Скажите ей, если она чего-то от меня хочет, пускай придумает что-нибудь получше, чем присылать группу поддержки.
Он направился к двери.
– Скажите, пускай сама заглянет и вежливо попросит, как положено воспитанной девочке. Папа ее зря, что ли, учил хорошим манерам.
* * *
Когда они ушли, Джонатан забрался в постель и долго лежал в темноте, думая о том, что жизнь его, вероятнее всего, снова кончена. Возвращаясь, Аннабел всякий раз ее разрушала.
Прошлым вечером он был так счастлив со своей девушкой, Джой, и испытал такое облегчение, хоть сам того не осознавал, и был потрясен до глубины души двумя маленькими дочками Джой, которые, по правде говоря, его напугали. Джой помогала одной из них надеть пижаму, и верх никак не удавалось натянуть: он то надевался задом-наперед, то выворачивался наизнанку, то рука попадала в воротник. На глазах у Джонатана процесс переодевания ко сну превращался в смешную и радостную игру в стиле Чарли Чаплина, и он хохотал, пока не увидел лица Джой и не осознал, что нет, он ошибся, в этом нет ничего радостного. Она играла в эту игру слишком много раз, и тогда он спросил: “Помочь?” – надеясь, что он произнес это не тоном незнакомца, потому что план, который они обсуждали, состоял в том, чтобы он “принимал участие в семейных делах”, чтобы привязался к ним крепче, чем сейчас, когда он, ухватившись за выступ скалы, болтается где-то на самом краю, чтобы сдался, притих и в конечном итоге переехал к ним, и вот они вместе решили, что один из способов всего этого достичь – “помогать”. Поэтому он и спросил: “Помочь?”
Она с благодарностью подняла на него глаза и сказала:
– Ты не мог бы отвести ее почистить зубы? – имея в виду вторую дочь, потому что с ней он уже однажды это проделал, довольно успешно, так что, если все снова получится, возможно, это станет его постоянной “работой”.
Девочка бросилась в ванную первой, сбросила с себя всю одежду – так что теперь он сомневался, уместно ли ему находиться с ней в одной комнате, – и запрыгнула на унитаз. Он остановился на пороге, в смятении. Ведь сейчас ему лучше не входить? Наверное, можно было побежать обратно и спросить Джой, но оставляют ли таких маленьких детей одних на унитазе? (Он уже однажды прокололся на похожем эпизоде на парковке детской танцстудии и получил от потрясенной и рассерженной Джой выговор.)
Как невинны все они были еще вчера!
Теперь, лежа в постели в своей современной квартирке, где каждый электрический прибор, каждая плитка, стенка и занавеска были одинакового оттенка “яичная скорлупа”, он вспоминал этот момент вчерашнего вечера, который едва не разогнал темноту, наполнявшую его жизнь. Как восхитительно, что отныне его главным затруднением был вопрос о том, как вести себя в обществе четырехлетней девочки. Но теперь все это разрушено. В ту секунду, когда Джонатан увидел в припаркованной машине Дилла, ему стало ясно, что их совместное счастье с Джой под угрозой.
Утром он отправил ей смс: “Увидимся вечером, красотка?” А в обеденный перерыв выкинул такое, чего сам от себя не ожидал. Поехал в ювелирный магазин и купил кольцо для помолвки и тут же – пошло оно все к черту! – заодно и пару обручальных колец за 14 тысяч долларов, а когда продавец спросил, не хочет ли он выгравировать надпись, сказал – да, на мужском кольце: отныне лишь джой[9]. Он поехал к ней домой поздно, когда дети уже были уложены. Сегодня ему нужна была Джой, одна лишь Джой. Она открыла дверь и впустила его. Они легли в постель, и он, с сердцем, обливающимся кровью, изо всех сил прижал ее к себе.
* * *
Он думал, если повезет, на этом все и закончится, но на следующий день она объявилась, приехала одна, в дождь. Он выходил из машины, уже опустил на землю ногу и тут увидел, что она стоит перед ним, в дождевике, с надвинутым на глаза капюшоном. Увидел кончики ее волос, подол платья, резиновые башмаки. Он кивнул на дверь подъезда, но она покачала головой – все-таки она параноик, видно, решила, что у него в квартире могут быть жучки, – поэтому он щелкнул замком, и она забралась внутрь. Они сидели в темноте и слушали дождь.
– Приятно узнать, что ты хотя бы жива, – сказал он. – Могла бы иногда хоть открытку прислать.
– Я прислала кое-что получше, но ты их прогнал.
– Почему ты так уверена, что этим женщинам можно доверять? А что если они из ФБР? У них такой вид, как будто к ним эту форму степлером пристегнули.
– Я их проверила. Все в порядке.
– Вот увидишь, ты из-за них сядешь. Они тебя погубят, эти люди.
– Может, ты перестанешь решать за меня, что мне надо делать?
– Может, это ты перестанешь жить так, будто тебе пятнадцать?
– А ты, может, перестанешь строить из себя заботливого отца?
Он хотел сказать: “Я и есть заботливый отец, почти”. Но “почти” – не считается.
– Ладно, забудь, – сказала она. – Не знаю, с чего я взяла, что ты поможешь.
Она открыла дверь.
Господи, у него голова от нее раскалывается.
– Стой, – сказал он. – Ладно. Хватит.
Она закрыла дверь.
– Чего тебе нужно?
– Я думала, они рассказали. Мы собираемся переместить немного кур.
– Зачем вам я? Ты сама умеешь их перемещать.
– Много кур.
Она сняла капюшон, вытянула из-под него волосы, встряхнула ими, и, боже, он по-прежнему ее любил. Покупка колец казалась ему теперь сумасбродным поступком, ведь что бы он ни делал и что бы с ним ни происходило, он выполнит любую ее просьбу. Он поклялся перед лицом ее отца, перед лицом своего отца и перед лицом всего сообщества птицеводов (а они были его семьей, как бы он этому ни противился), поклялся защищать это чертово треснутое яйцо, а значит, он будет его защищать.
– Эти две в деле?
– Многие в деле.
– Я думал, ты ненавидишь людей.
– Когда я такое
