уходить и приходить когда заблагорассудится. Ночь выдалась тяжелая. Я не мог попасть ключом в скважину; я завалился у порога. Она меня все-таки впустила. Она жалела меня и огорчалась, но не так огорчалась, как могла бы. Однако эта крохотная сцена спасения засела у меня в голове: и моя беспомощность, и отвращение к себе, и полное отчаяние перед дверью, которая вскоре, в ответ на мое царапанье, словно по волшебству открылась.
Мы начали с разговора не о моем состоянии, а об уроках шитья. Она сказала:
— После этих уроков я смогу подрабатывать шитьем.
Я сказал:
— Представляю, сколько ты заработаешь.
Она сказала:
— В деревне тетка каждый вечер садилась у керосиновой лампы и вышивала. У нее был такой довольный, такой счастливый вид. И я пообещала себе, что, когда вырасту, тоже каждый вечер буду вышивать. Нет, правда, Фрэнк, я не могу понять, кто за кого боится.
Опять неискаженное отражение. Я сказал:
— Сельма, сегодня, когда ты меня впустила, такой милой я тебя еще не видел.
— А что тут такого?
— Ты была очень милой. — Чувства глупы и опасны; меня охватила нежность. — Если кто тебя обидит, я его убью.
Это ее развеселило.
— Нет, правда, я его убью.
Она засмеялась.
— Не смейся.
— Да я и не очень-то смеюсь. Но за это, за то, что ты сейчас сказал, давай условимся. Скоро ты уедешь. Но потом, когда бы мы ни встретились и что бы ни случилось, давай условимся, что первый вечер проведем вместе.
На этом мы и порешили.
Теперь нас осталось четверо, собиравшихся у Генри не столько для веселья, сколько для того, чтобы побыть вместе, да еще отметить какую-нибудь очередную перемену: Генри, Черенбел, Сельма и я, люди пока что с общими интересами. Что меняется — меняется. Вместе нам оставалось быть недолго. Что ни день, на улице появлялось новое лицо, а однажды появились сразу два и развели нас как будто навсегда.
Однажды, когда мы сидели у Генри, к нашему столику нерешительно подошел средних лет мужчина в хорошем костюме и представился: мистер де Рюйтер из Совета по колониальным культурам. Они с Черенбелом сошлись сразу. Черенбел заговорил о том, что для острова должен быть создан новый язык. Он сказал, что уже давно над ним работает. Последнее время он носил с собой несколько стеклографированных страничек: словарик, состоявший из слов, которые он сотворил.
— Я все время придумываю новые слова. Как вам понравится кощур? По-моему, удачное слово.
— Приятное слово, — сказал мистер де Рюйтер. — Что оно означает?
— Означает взгляд искоса. Вот такой.
— Отличное слово, — сказал мистер де Рюйтер.
— Я рисую себе, — сказал Черенбел, — институт, который будет трудиться над переводом всех великих книг мировой литературы на этот язык.
— Колоссальная работа.
— Нужда в ней колоссальная.
Я сказал Генри и Сельме:
— Знаете, мне кажется, мы теряем Черенбела.
— Мне кажется, вы не правы, — сказал мистер де Рюйтер. — Мы должны поощрять подобные труды. Мы должны идти в ногу со временем.
— Мое любимое выражение, — сказал Черенбел.
Мистер де Рюйтер сказал:
— Я, хотя и не без робости, хотел бы предложить вам некий план. Как бы вы отнеслись к тому, чтобы продолжить работу над вашим языком в Кембридже? В области филологии Оксфорд, конечно, пользуется большей известностью, но… — Мистер де Рюйтер засмеялся.
И Черенбел засмеялся вместе с ним, уже включившись в эту игру: Оксфорд — Кембридж. Де Рюйтер еще не закончил фразу, а я уже понял, что Черенбел соблазнен. Но он не сдался без борьбы.
— Кембридж, Оксфорд? Но моя работа здесь, среди моего народа.
— Разумеется, разумеется, — сказал мистер де Рюйтер. — Но вы увидите Кем.
— Далеко больно ездить — Кем смотреть, — сказал Генри.
— Это река, — сказал мистер де Рюйтер.
— И что же, большая? — спросил Генри.
— У нас в Англии все большое считается несколько вульгарным.
— Видать, совсем плевая речушка, — сказал Генри.
Мистер де Рюйтер продолжал:
— Вы увидите часовню Королевского колледжа. Вы увидите белые скалы Дувра.
С каждой новой приманкой накал в глазах у Черенбела повышался.
Мистер де Рюйтер включил еще несколько рубильников.
— Вы переплывете Атлантический океан. Вы подниметесь по Темзе. Вы увидите лондонский Тауэр. Вы увидите снег и лед. Вы будете носить пальто. Вы будете хорошо выглядеть в пальто.
В это время Генри медленно и воровато встал и попросил извинения за уход. Он сказал:
— Никогда не думал, что мне придется это увидеть.
В дальнем конце комнаты мы увидели толстую, свирепую женщину, которая вглядывалась в полутьму, словно кого-то отыскивая. Фотографию этой женщины Генри часто показывал, вокруг нее вились разнообразные его повести о любви и измене. Даже сейчас, в минуту бедствия, он успел сказать:
— Когда я ее знал, на ней такого сала не было.
Успех, статейки в газетах вышли ему боком. В тот вечер он сбежал, но через полмесяца был пойман, вымыт и водворен на место. И правила теперь его супруга — если ее можно так назвать. В его заведении она заработала, как новая метла: от нее пошли порядок, чистота, кассовые аппараты, блокнотики у официантов, объявления в газетах и вывеска: «КОКОСОВАЯ РОЩА — Добро пожаловать, зарубежные гости».
Место не про нас. Перемены, перемены. Они были стремительны и яростны. По разминированным, безопасным проливчикам приходили суда из Европы и Соединенных Штатов: иные — серые, иные — еще в военном камуфляже, но уже два или три белых — первые туристские суда.
А на базе, где раньше висели строгие предупреждения: «максимальная скорость 5 миль в час» и «опасно для жизни», появилась надпись: ДЛЯ ПРОДАЖИ НА ПУБЛИЧНОМ АУКЦИОНЕ.
База была продана, и был установлен срок ее передачи в местное пользование. До тех пор мои полномочия кое-что значили. Я обходил на улице дом за домом. И в это ничейное время — между Последним Отбоем и прибытием местного покупателя, который повесил новое объявление:
ЗДЕСЬ БУДЕТ ВОЗВЕДЕНА РУБАШЕЧНАЯ ФАБРИКА «ФЛОРИДА»,—
в это ничейное время, на заре, через открытые и неохраняемые ворота базы приходили люди с улицы и брали все, что могли унести. Они уносили пишущие машинки, они уносили печки, уносили ванны, раковины, холодильники, шкафчики. Они уносили двери, окна и проволочную сетку.
На моих глазах бульдозеры крушили здания. На моих глазах тропическая трава шустро лезла из трещин в асфальтированных дорогах. На моих глазах росли и цвели вразброс среди наших рукотворных тропиков бугенвилея, пойнсеттия, гибискус.
Я прощался в доме, забитом холодильниками, раковинами, печками и пишущими машинками.
— У нас с тобой так, — сказала Сельма. — Лучше так, чем вот
