Вскоре эти невинные мелодии утонули в грохоте конского топота. Степь потемнела; неслись всадники. Темное знамя с желтой луной двигалось к крепости. Знамя зависло над головами в мохнатых шапках, над мерцающими копытами лошадей; казалось, не его несут, но оно тянет за собою всю армию.
Оглядевшись, Наместник заметил, что свита, с которой он вышел осматривать крепостные стены, рассеялась; что он один и вражеское войско заливает собою степь.
И еще он увидел, как какой-то оборванец карабкается по недостроенной стене.
— О, Повелитель!.. О, Повелитель! Я сочинил! Я сочинил! Воистину это лучшее сочинение о Носе, которое когда-либо писалось в подлунном мире!
Упал в неловком поклоне, выпятив тощий зад. Посыпалась строительная пыль.
— Встань, мой Поэт… Ты написал?
Поэт замаслился улыбкой, глаза сплюснулись до двух кожаных мешочков.
— Читай!
Поэт закатил глаза:
С имени Творца упоминанияНачинаю Носа воспевание!На лице твоем колонной яшмовойОн сравним лишь с Вавилонской башнею!Славься, Нос правителя великого,Воздух он дает для Луноликого!Им вдыхает он масла воздушные,Им он удаляет слизь ненужную!
— П-прекрасное стихотворение. — Наместник отер испарину. — Глубокое по смыслу и полезное для нравственности… Что-то нам нездоровится сегодня. Мы пойдем…
Наместник шел по стене; Поэт бежал следом за ним, пригибаясь.
— Прекрасные строки! Я бы посмел… Я бы посмел попросить скромную… Вой, стреляют! Скромную награду за мои труды!
Нос незаменим при чихе царственном,При леченье снадобьем лекарственным!Славься же, владелец Носа честного,От прыщей и бородавок чистого!
Нагнав, упал, хватая Наместника за полы халата.
— От прыщей и бородавок… Скромную награду за воспевание вашего благословенного носа!
Наместник остановился.
Вытащил голубоватый камень, похожий на жемчуг, — выпал вчера из перстня, не успел передать ювелиру, чтобы вставил.
— Открой рот!
Дыра с двумя-тремя зубами раскрылась.
Положил в нее камень.
Глаза над дыркой наполнились счастьем. Рот блаженно закрылся.
Резь в животе Наместника достигла предела, ноги ослабли, он даже присел, чувствуя, что с ветрами из него вылетит душа.
И раздался страшный грохот.
Это выстрелила единственная пушка крепости, оказавшаяся исправной. Всадники за стеной отхлынули; но тотчас из их роя выставился ствол пушки. Раздался еще грохот; часть стены поднялась и, выдохнув пыль, рухнула.
А по улицам уже неслись всадники, разбрызгивая копытами лужи, которые через час станут красно-бурого цвета.
Волна Лунного похода накрыла город.
Мечети гудели, как ульи, — жители прятались поближе к Богу, как дети под юбку матери. Другая часть выплеснулась через провалы в недостроенной стене, собираясь бежать. Воины крошили толпу на мелкие человеческие брызги, скакали следом, смеялись.
Город с желтым куполом пал, над куполом поднимался дым; в дыме кунжутными зернами всплывали вуроны. Во дворце Наместника сидел Темир — предводитель Лунного похода. Рядом сидел его советник — сумасшедший Англичанин.
К вечеру жизнь стала втекать в прежнее, узкое и извилистое, русло. Трупы с улиц приказали убрать. Потом был издан второй приказ: всем жителям жить спокойно и счастливо. Остатки жителей, дрожа, повиновались и начали жить спокойно и счастливо.
Наконец, был отдан приказ о перестройке главных ворот: новой власти тоже не терпелось начать строительство. Впрочем, говорили, что сумасшедший Англичанин был против. «Я вообще не понимаю, для чего Азиатам так хочется постоянно что-то строить, если у них так хорошо получается все разрушать», — думал он, глядя на казнь, начавшуюся на базарной площади.
На огне грелись инструменты, поднимался дым, рядом стоял голый Наместник. «Славься, Нос правителя великого… Воздух он дает для Луноликого!» — бормотал он. Дым лез в лицо, палач колдовал над огнем.
Палач подошел к Наместнику и помахал возле его лица. Безумный крик. Палач быстро склонился над правой ладонью, что-то делая с ней. Еще крик. Палач поднял руку Наместника, показав всем ладонь. Толпа вздохнула, раздалось одобрительное цоканье. Визжащее тело бросили на коня; к коню тут же подскакал один из воинов. «Гони его в Нау-Юрт, к неверным, — пусть знают, что их ждет!» Воин хлестнул жеребца под Наместником, сам помчался следом. Вскоре оба исчезли в недостроенных воротах.
Николенька смотрел на вылепленную из снега крепость.
Что его вдруг толкнуло в эту восточную стилизацию, его, ревнителя классицизма, ясных, воспитанных на строжайшей классической диете, форм?
Новоюртинск, 20 марта 1851 года
Театр! Театр! Новость о его приезде растолкала город, согнав остатки зимнего сна. Говорили даже, что приедет сама Пигалицына, наделает фурора и оставит за собой шлейф дуэлей и жертв. Из Оренбурга охладили: Пигалицына лечится на Кавказских водах, но и без нее есть актерки, которые недурны и глубоко проникают в роль.
Для театра решили предоставить зал в Гареме при доме самого Саторнила Самсоновича. Там уже шумели распоряжения, были добавлены свечи и намечен буфет; стулы были выставлены на театральный лад и даже надушены духами — супруга градоначальника желала встретить театр во всю артиллерию своего вкуса.
Сам Саторнил Самсоныч в хлопотах участия не брал. С почтой он получил три депеши и проводил все время с ними, перекладывая их на столе в разном геометрическом порядке.
Первая депеша предписывала создать новую комиссию для проверки предыдущей — той самой, которая нагрянула в Новоюртинск с первыми заморозками; и всё совала нос во все дыры; в этих дырах со временем завязла, раскисла и погрузилась в самосозерцание, столь частое у доброго русского чиновника в послетрапезные часы. Эта комиссия уже не требовала отчетов, а если и открывала рот, то только для полнозвучного зевка. После проверки волос она окончательно прекратила всякие подвиги и избрала тактику заседаний, на которых дремала и вызёвывала постановления.
Теперь же предписывалось создать новую комиссию, причем из местных чиновников, одухотворенных идеей служения Отечеству. Саторнил Самсонович даже крякнул: где их взять, одухотворенных?
Одна кандидатура в депеше называлась: фельдшер Казадупов! Саторнил Самсоныч крякнул вторично, однако кряк этот проглотил и стал приглашать фельдшера, присматриваясь и принюхиваясь к нему. Присматривание явило обрюзгшую физиономию с родинкой, а принюхивание — запах лекарств и табака, приносимый Казадуповым и развеиваемый по комнатам. «Табачная лавка! Табачная лавка!» — вышагивал вокруг стола Саторнил Самсонович.
Подходил к столу и перекладывал депеши в новом порядке.
Во второй депеше говорилось о явлении среди киргизцев некого султана Темира, туманной азиатской личности. Хуже всего, что при нем замечен Англичанин, а англичане — народ такой, что просто, без политики, по степям не шляются.
Депеша призывала «взять срочные меры и не допустить повторения истории с Кенесары Касымовым».
…Кенесары шалил в степи лет десять, с тридцать седьмого года. Нападал то на казаков, то на мирных киргизцев; нападет, начудит и схлынет. В тридцать восьмом налетел на Акмолинский приказ, сжег, поживился пленными — и в степь, не достанешь, один песок поймаешь в ладонь! А Кенесары — снова сгустится, совьется где-нибудь на путях в Ташкент, караваны щупать и откупы из них вытряхивать. Летят жалобы, высылаются новые войска, теснят Кенесары к югу, к Кокандщине, — там тоже на дорогого гостя сети развешаны. Кенесары — ужом, туда, сюда; тесен сделался для него степной воздух. Косматую шапку долой, запросил государя об амнистии. Не хотели в Петербурге этот живой ураган амнистировать, но вступился оренбургский губернатор, расписал Кенесары как прямодушное дитя Природы, «в лице которого Российская корона приобретет…» Вскоре амнистированное дитя взялось за старое. Провозгласил себя ханом да еще потребовал от Оренбурга признания своего ханства. Хотя там его уже раскусили, но выслали посольство: звали на российскую службу и даже земли обещали предоставить. Кенесары все эти посулы слушал, поглаживал колено и молчал. Не хотел лезть в российское подданство и караваны без развлечения и выгоды для себя пропускать. Посидело посольство, поговорило и, прикрыв ладонью кислую кумысную отрыжку, съехало; из Петербурга последовало распоряжение: действовать, «не прибегая к оружию». Стали теснить Кенесары укреплениями, заполнилась степь строительным гвалтом. Заткнул уши Кенесары: застроенная степь для киргизца — что за степь? Степи просторной надо быть, чтобы вольные ветра ни обо что не спотыкались; «а эти русские ее своими строениями пакостят». Плюнул и откатился на юг, снова к кокандцам, на их крепости — которые известно, что за крепости: бугорки земляные. Отбил у них Джелек и Новый Курган и уже к Белой мечети прищуривается. Кокандцы, однако, были не то что русские — посольств не слали и пилюль не подсахаривали: подкрепили против Кенесары горных киргизцев, те захватили Кенесары, башку его буйную отсекли и отправили ее, по восточному этикету, в Коканд…
