– Синяк, значит, твой профессор был… – хмыкнул Александр Петрович. – Синюшина запойная. Ну, среди гуманитариев случается. Через одного.
– А о том, что дальше было, я уже тебе рассказал. Мы с ним пили. Он сказал, что предложение обсудим на трезвую голову, утром. Ну а утром его…
– Понятно, – помотал головой Вигилярный-старший. – Вернее, ни хрена не понятно. Ноль. Зачем он тебя из Одессы выдернул, господин профессор объяснить не успел. Допустим. Потом какая-то девка молодая его убила, но до тебя, красавца, она даже пальцем не дотронулась. А потом ты каким-то чудом слинял из дома, где ментов как грязи было. И не просто слинял, а по дороге еще и клад нашел. Здесь, Павлуша, что-то не так. Нестыковочки. Я печенкой чувствую: есть во всем этом какая-то лажа.
– Я думал о той девке, – признался младший. – Наверное, она меня не тронула, потому что не мешал я ей. Так, пассажир левый: привет-привет. Как свидетелю мне бы никто не поверил. А потом, она ведь меня под статью подставила. Если бы менты меня там нашли, все. Тапки. Закрыли бы лет так на двенадцать. Ни один адвокат не отмазал бы.
– Подстава реальная. В том, что касается подставы, ты, конечно же, прав, – согласился старший. – Но относительно всего другого… Я скажу так: реально в этой шняге почти ничего не понятно. Кроме того, что ты оказался, как говорят в американских боевиках, не в том месте и не в то время… Слышь, брателло, а ты точно знаешь, что этого профессора убили? Ты говорил, что только ноги видел.
– Я некрологи читал. Его на Байковом похоронили. Все академики на поминки съехались. Речи толкали. Мемориальное собрание сочинений готовить начали.
– Некрологи, говоришь… – вздохнул Александр Петрович. – Хорошо, спрячу я твой клад. Надежно спрячу. Ни одна сволочь не найдет. Только мы с тобой будем знать о тайнике. Я, ты и никто, кроме нас… – он выдержал паузу, продолжительности которой позавидовал бы не один театральный трагик, и добавил почти скороговоркой:
– Однако, брат, за сохранение и риск мне полагается сорок процентов от реализации. Сорок процентов со всех тем.
Венеция, 7 мая 1751 года
Инквизитор Венецианской республики Антонио Кондульмеро осторожно коснулся кончиками пальцев исписанного цифрами тоненького листка бумаги и вопросительно взглянул на секретаря Священного трибунала.
– Откуда?
– Из Триеста, монсеньор. Зашифрованное письмо от доверенной персоны.
– И где расшифровка?
– Простите, монсеньор, но ключа к этому шифру у меня нет.
– Как таковое возможно? – брови инквизитора подпрыгнули от удивления.
– Наша доверенная персона в Триесте переписывалась лично с монсеньором бывшим инквизитором. А он, в свою очередь, никому не доверял шифр и не показывал оригиналы писем. Мы уже отправили в его домашний архив мессера гранде[80]. Он попытается найти в бумагах покойного монсеньора шифровальные таблицы. Осмелюсь просить вашу милость о том, чтобы до того, как таблицы найдут, сие письмо неизменно пребывало в вашей секретной шкатулке.
– Тито, что я слышу? С каких это пор вы не доверяете своим помощникам?
– Наш конфидент в Триесте очень ценный и тщательно законспирированный агент. Мы должны беречь этого человека. Он, как нам известно, пользуется полным доверием как австрийских властей, так и франкмасонов. Сообщения, получаемые нами от него…
– Меня в свое время информировали об этом набожном и смелом человеке, – прервал секретаря инквизитор. – Однако мне также сообщили, что в последний раз конфидент присылал письмо покойному монсеньору полтора года назад. Как видите, Тито, мне тоже кое-что известно.
– Вы совершенно правы, монсеньор. Мы уже решили, что он по каким-то причинам навсегда прекратил переписку со Священным трибуналом. Однако, как видим, мы ошибались. Не исключено, что его теперешнее письмо содержит нечто чрезвычайно важное и срочное.
– Возможно, – согласился Кондульмеро. – Но, Тито, вы все-таки не ответили на мой вопрос. Что именно заставляет вас не доверять должностным лицам Священного трибунала? Если у вас имеются какие-нибудь обоснованные подозрения, то вы обязаны немедленно доложить о них мне.
– Ничего конкретного и ничего обоснованного, монсеньор. Поэтому я и не докладывал вам. Однако же, осторожность никогда не бывает лишней. Шпионы франкмасонов научились искусно маскироваться и разбрасывать повсюду свои дьявольские сети. Там, где не помогают деньги и ложь, они без колебаний применяют черную магию. Две недели тому назад в Падуе арестовали некоего аудитора, оказавшегося, представьте себе, руководителем масонской ложи. У него нашли приборы для планетарной магии и восковые подобия тех, кто умер от прошлогодней гнойной лихорадки.
– Наслышан, наслышан об этих сказках, – скривился, как от кислого, инквизитор. – На самом деле все там было иначе. Я бы даже сказал: кардинально иначе. Синьора аудитора оговорили завистники. Он недавно женился на молодой богатой вдове, и кто-то в Падуе по этой причине весьма и весьма огорчился. Такая вот, Тито, это банальная провинциальная история. А вы говорите: «планетарная магия», «гнойная лихорадка»!.. Не огорчайтесь, не стоит. Это я лишь ради того, чтобы напомнить вам, синьор секретарь Священного трибунала, что не стоит быть столь доверчивым к сплетням… Ну хорошо, пускай это письмо пока что погостит в моей шкатулке. А вы можете вернуться к своим обязанностям.
Венеция Григорию не понравилась. Город провонял гнилью, как старое лесное болото. Если в Триесте морской ветер успевал разгонять городские миазмы, то здесь он явно не справлялся. Запахи разложения и распада преследовали Сковороду и на улицах, и в роскошных апартаментах супругов Тома. Он откровенно скучал и жалел, что оставил палаццо д'Агло, где в свое удовольствие изучал эмблематику и копировал рисунки из альбомов. Он с радостью обменял бы украшенную балдахином роскошную кровать в апартаментах на улице Трех Тринитариев на сенник в сыром палаццо жениха Клементины.
Венецианская архитектура его впечатлила, но тяжеловатая красота Сан-Марко и Дворца дожей не смогла заменить хорошего настроения. Констанца была само обаяние, но зрелище оргии не покидало памяти Григория. Муж прекрасной аристократки оказался скучным педантом, абсолютно равнодушным к философии и ко всему, что интересовало его жену. Он вообще уделял супруге лишь жалкие крохи внимания и ложился спать в кабинете, отдельно от нее. Сковорода решил, что флегматичный, склонный к рациональному восприятию нрав банкира способствовал его телесной холодности. Единственным, что могло поднять настроение супруга Констанцы, было время, проведенное в оранжерее, где, под наблюдением опытных садовников, росли диковинные, привезенные из дальних краев, деревья, цветы и овощи. С Григорием Генрих Тома держал себя непринужденно и корректно, но чувствительная натура Сковороды улавливала во взглядах банкира, брошенных им исподтишка, невысказанные вопросы и растущее подозрение.
Перед поездкой в Венецию Констанца подарила «природному человеку» три смены добротной светской одежды, в которой Григорий ощущал себя удобно, но непривычно. Особенно порадовала его новая обувь. Его старые башмаки окончательно расползлись, и если бы не щедрость супругов Тома, школяру пришлось бы ходить по улицам Венеции босиком. Теперь же на его ногах красовались черные туфли из телячьей кожи с пряжками и квадратными каблуками. Вместе с Констанцей они гуляли по городу и проводили время за метафизическими беседами. От гнилостного смрада у Григория почти постоянно болела голова, но все же он пытался понять и запомнить как можно больше. Констанца охотно шла навстречу его познавательным стремлениям. Она объяснила Григорию строение и составные элементы каббалистического Древа Сефирот. Умственно провела его по мирам Древа: от Малхуда и сияющего Йесода к неизъяснимому Кетеру и дальше, в запредельную даль Эйн-Софа. Взамен Сковорода твердо решил познакомить красавицу с писаниями знаменитых афонских и печерских старцев.
Разговор об Афоне начался с того, что Констанцу заинтересовала иконка, которую Григорий держал на комоде, рядом с кроватью. На иконке киевский иконописец, в характерной нововизантийской манере, изобразил инока, приставившего указательный палец к губам, судя по всему, призывая к молчанию. Констанцу поразило сходство этого жеста с ритуальным масонским знаком градуса «тайного мастера». Она поинтересовалась, кто именно изображен на иконке.
– Святой греческий мученик Максим Исповедник, обучавший тому чину молчания, каковой смиренные иноки именуют Священной Исихией, – пояснил Сковорода. – Он шел путем, проложенным некогда преподобным Дионисием Ареопагитом, указавшим нам подвизаться на стезе Господней, идущей не стороной познания Его зримых дел, а стороной познания истинного отсутствия чего-либо зримого и явного.
