Итак, разделение "лирического" и "ролевого" героев по нравственному признаку, когда: 1) герой с преобладанием позитивных черт максимально сближается с автором, а 2) негативный от автора отдаляется, -- ведет к идеализации и автора, и "лирического героя". Последствия процесса идеализации-отождествления: в первом случае голос автора как бы "усиливается" за счет голоса героя, а во втором, наоборот, "звучит глуше", а для части публики и вообще пропадает. Это приводит, во-первых, к тому, что такие персонажи нам кажутся исключительно негативными, а во-вторых, мы не замечаем авторского сочувствия к ним. Сочувствия, которое не в последнюю очередь связано с тем, что сам ВВ отнюдь не воспринимает своих персонажей столь же однозначно, как мы.
Кажется, у Высоцкого нет абсолютной несовместимости ни с одним из его героев, и, значит, в системе его отношений с ними противоположные (то есть несовместимые, как да и нет) точки зрения невозможны. А что касается сочетания смыслов, то он предпочитает соединять не контрастные смыслы, а различные по тону и насыщенности оттенки одного смысла, одной темы.
1991. Публикуется впервые
14. " ВСЕ ДОНИМАЛ ИХ СВОИМИ АККОРДАМИ" (2)
Слово Высоцкого понятно независимо от состава аудитории, которая всякий раз оказывается "в один рост" с поэтом. Это открывает слушателя поэту-собеседнику. Тексты Высоцкого всегда явлены своей аудитории как нечто цельное. Вместе с тем в них есть "крючки", норовящие потянуть внимание вглубь текста.
Кажется, ясно: песня "Я вышел ростом и лицом..." о неблагодарности, предательстве одного и незлопамятности, милосердии другого. Но случайно оброненная фраза -- Он ел с ладони у меня -- выворачивает "дорожную историю" наизнанку, показывая, что отношения двоих были основаны на зависимости одного от другого, которая обоими не просто ощущалась, но старшим, "благодетелем", еще и подчеркивалась: реплике ел с ладони у меня буквально на пятки наступает высокомерное он забыл, кто я ему и кто он мне. Но вот наконец тот, второй, вырвался:
И он ушел куда-то вбок...
Привычка повелевать сказывается в том, что даже когда герой не властен над ситуацией, он не может -- по инерции, вдогонку -- не добавить:
Я отпустил...
Такой взгляд на "дорожную историю" по-новому освещает начало песни. То, чего герой не позволял себе до отсидки (не понукал, не помыкал), теперь стало обычным. Песня, как и жизнь, оказывается для безымянного шофера-дальнорейсовика разделенной надвое тюрьмой, годами за спиной -- не только в событийном, а и в нравственном отношении.
Я зла не помню -- я опять его возьму -
эта финальная фраза звучит теперь совсем иначе. Не только о незлопамятности здесь речь, а еще и о дремучей душевной глухоте человека, который чувствует лишь зло, причиненное ему, но не им самим.
Финалу "Дорожной истории" есть точная параллель в одном из ранних текстов ВВ, "Я любил и женщин, и проказы..." (в них, кстати, много общего):
Через месяц вновь пришла она.
У меня такое ощущенье,
Что ее устроила цена.
Чужая душа, как известно, потемки. Но не настолько же...
"МАЗ-500" напоминает и "Корсара": в обоих текстах представлен один и тот же конфликт -- отваги, храбрости (шофер МАЗа, пираты) и малодушия, трусости (напарник, крысы)178. Но они не схожи не только этим. Вот середина сюжетов:
"Глуши мотор", -- он говорит...
Мол, видишь сам -- кругом пятьсот,
А к ночи точно занесет...
Я отвечаю: "Не канючь!"...
И крысы думали: а чем не шутит черт, -
И тупо прыгали, спасаясь от картечи.
А мы с фрегатом ставились борт в борт...
А вот финалы сюжетов:
Конец простой: пришел тягач...
... Мы покидали тонущий корабль...
Выходит, что обстановку верно оценили презренные не-герои, а храбрецы-удальцы -- шофер МАЗа и пираты -- попали впросак. Ну помахали моряки-разбойники ножами-кулаками, пар выпустили, а потом, чтоб зря не погибать, последовали за крысами, куда же еще? А шофер-дальнорейсовик так бы и замерз в своей машине, но повезло: тягач вытащил. Очевидный и вполне банальный вывод: персонажи Высоцкого неоднозначны. Идеальный герой -- это не герой ВВ. Можно сделать и более конкретное замечание. "Сажая в лужу" своих храбрецов, Высоцкий не просто оппонирует привычной для советского человека иерархии человеческих качеств, но иерархичности как стилю мышления.
Даже мелкая деталь иногда заставляет взглянуть на знакомую песню по-другому. Герой песни "Что за дом притих..." непредставим: в тексте нет ничего, что позволило бы его увидеть. В этом смысле выделяется один из домочадцев -- тот, что песню стонал да гармошку (гитару) терзал179. Этой детали недостаточно, чтобы в поющем персонаже увидеть самого ВВ, но, по-моему, вполне хватает, чтобы удержать воображение аудитории от искушения увидеть Высоцкого в образе героя-моралиста. Я бы сказала, у слушателя одновременно есть две взаимоисключающих возможности для отождествления автора с одним или другим персонажем, и они как бы нейтрализуют друг друга...
x x x
Улеглись страсти вокруг Высоцкого. В прошлом и повальное увлечение "авторской песней". Остался термин, который сам ВВ не любил и пользовался им просто за отсутствием более точного и столь же краткого. Остались вопросы.
Разителен контраст между чужим и авторским исполнением песен ВВ180. Но может быть, это просто привычка к голосу ВВ и его действительно незаурядному исполнительскому дарованию? Я думаю, предпочтение авторского пения хотя бы отчасти связано с двумя особенностями Высоцкого-исполнителя -- его феноменально точным интонированием181 и гениальным же чувством ритма. Исполнение ВВ можно сравнить с чистейшей воды бриллиантом -- настолько его звуковой облик прозрачен, ясен, чист ("уравновешивание" хрипоты?). Столь высокая степень точности182, неизбежно обретающая и эстетическое качество, сама по себе производит сильное впечатление.
Эти два качества ВВ-исполнителя способствовали тому, что во всех чужих интерпретациях его песен ощущается приблизительность. Так, Д.Кастрель делится впечатлениями о спектакле "ВВС", поставленном "Содружеством актеров Таганки": "<...> не выдерживаются мелодии песен. Поют по три песни на одну мелодию, да и ту спрямляют, опрощают, облегчают для пения. Но, по-моему, это дело техники. Чисто вокальной"183*. Мне кажется, все наоборот: потому и "опрощают, облегчают", что спеть так, как Высоцкий, -- это далеко не только "дело техники", но -- удел немногих, тех, кто равноодарен ему.
Все усугубляется тем, что поэт работал в самом ритмически сложном, изысканно-прихотливом жанре -- мелодического речитатива, по сравнению с которым любое отступление в сторону вокализации (пение технически не столь ритмопластично, как говор) ощущается как обеднение ритма. Плюс к тому знаменитая энергетика ВВ, мощная сконцентрированность -- и этого не хватает нам у тех, кто идет тропой его песен.
Нам еще предстоит осознать и оценить то безотчетное удовольствие, которые способен приносить и приносит стих Высоцкого вне зависимости от сюжета и даже от голоса автора, а голос автора -- сам по себе.
Безошибочность ритмического чутья Высоцкого особенно заметна в сравнении. При очевидной установке на незакрепленность, сиюминутность исполнительских элементов песни, ВВ часто варьировал мелодию и ритм. Неприятное ощущение случайности, неудачных изменений часто вызывали варианты мелодии: впечатление, что он не всегда успешно нащупывал мелодию184, не зная заранее, выйдет или нет. С ритмом такого не случалось никогда.
Насколько влиятельным был ритм Высоцкого -- упругий, четкий, -- хорошо заметно при сравнении с песнями, обработанными композитором (например, к фильму "Интервенция", с их драным, спотыкающимся ритмом) или исполнителем (так, А.Пугачева навязала "Беде" манерный ритм).
"Книжная" эпоха приучила нас думать, что печатный лист сохраняет произведение во всей его полноте. А ведь всякий (ну, почти всякий) текст звучит в авторской душе. И эти голоса, их тембры, мелодии сплетаются в причудливый узор, являются своему творцу как скромный дуэт или многоголосый хор, несутся наперегонки или плетутся еле-еле по дороге сюжета, диссонируют или ладят между собой. Но на белый лист они ложатся буквами -- чистыми буквами, без тембра, мелодии, ритма. Без запаха и цвета. Конечно, память о звуке у букв остается, но читатель все же заново озвучивает текст в своем воображении. Как звучал, как всхлипывал или заливался звонким смехом текст, явившись своему творцу, те ли тембры, интонации пели, стонали, ликовали в его душе -- нам уже не узнать185. Благодаря авторскому исполнению "песня Высоцкого" осталась нам звучащим целым, а не песенным текстом с нотами186.
Многие обожали голос Высоцкого, но увлечение было не всеобщим. "Вот бы эту песню да спел хороший оперный певец...", -- не раз приходилось слышать такое187. Откуда эта тяга озвучить песни ВВ "по-оперному"? Во-первых, голос Высоцкого был слишком уж непривычен для нашего слуха, и даже не фактическое отсутствие пения -- Утесов, Бернес уже проторили эту дорожку, -- а именно шершавость, хрипота. Хотелось чего-то попривычнее. Может, была и вторая причина.
