- А вот это вряд ли. Мне твой нрав известен. Можешь пасть по слабости, но не по злобе.
Осмомысл смолчал. И подумал только: «Плохо ж ты меня знаешь, дорогуша…»
Но заботы о судьбе княжества захлестнули его надолго. Ярослав вызвал во дворец Кснятина Серославича и велел собираться в дорогу:
- Снаряжаю во Владимир-Волынский. Будешь бить Мстиславу челом. И просить союза. Ведь поодиночке - и его, и меня - Киев разобьёт. А коль скоро мы сплотимся, да ещё призовём его дядю с венграми, тут уже Давыдович много раз отмерит, прежде чем отрезать - для Ивашки Берладника!
У боярина вспыхнули глаза:
- Княже, я любуюсь тобою! Ты нашёл единственно здравый ход. И скупиться на посулы нельзя - соглашусь на всё, что попросят волыняне.
- Злата, серебра, дорогих мехов дам с тобою не мерено.
- Я толкую не про богатство. Посулить им надобно Киев.
- Ба! Конечно! Молодец, Кснятине!
- Скинем Изяславку и посадим Мстиславку - тем обезопасим себя с трёх сторон.
- И тогда оба Святослава в нашу пользу заговорят.
- Кто бы сомневался!
Долгих две недели путешествовало посольство и благополучно возвратилось домой: с соглашением о взаимопомощи. Правда, сам Мстислав не хотел княжить в Киеве, но готов был расчистить путь для другого дяди, правившего в Смоленске; галичане не возражали. А ещё Мстислав предложил послать для начала в «матерь городов русских» пышное посольство от всех земель: если Изяслав выдаст им Берладника, виноватого в смерти трёх князей (Юрия Долгорукого, Изяслава Мстиславича и Владимирки Володарьича), то войны не будет; если же не выдаст - пусть пеняет на себя. Осмомысл после этих слов лишь развёл руками:
- И желать лучшего нельзя! Правду говорят: сам не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь!
Кснятин спросил:
- А кого пошлёшь за Иваном? Надо, чтоб надёжный и знатный.
- Да вот хоть Избытка Ивачич - чем не родовит и не предан?
- Говорить-то уж больно не мастак.
- За него скажут остальные. А присутствие галицкого тысяцкого сделает посольство солиднее.
- Ладно, будь по-твоему.
Волыняне взяли на себя всю организацию предприятия. И сумели уговорить большинство князей. К Изяславу Давидовичу собрались посланцы не только западных земель, но и даже двух Святославичей, а ещё представители польского и венгерского королей, находившихся со Мстиславом в родстве. Санный поезд прибыл в Киев по весне 1158 года. Приняли их красиво, угощали отменно, одарили богато. Но на главный вопрос - о Берладнике - Изяслав ответил с недоумением:
- Да с чего вы взяли, что он у меня? Выдал бы его с превеликой радостью, но никак не в силах, бо ещё осенью возвратился в Берлад. И вообще - стоит ли о нём толковать? Кто такой Иван? Жалкий князь-изгой, никому не нужный. Ссориться с соседями из-за этой шавки? Я не уважал бы себя, если б сделал так. Словом, не взыщите. И расстанемся в мире.
Но Избыгнев Ивачич разузнал у своих киевских друзей: князь великий сказал неправду. Или - полуправду: сына Ростислава в Киеве действительно не было, но не с осени, а всего лишь с третьего дня - услыхав о приезде посольства по его душу, ускакал на юг, под прикрытие «чёрных клобуков» Кондувея. А когда представители разных княжеств разъедутся, то вернётся назад.
Прямодушный галицкий тысяцкий ляпнул на прощальном пиру во дворце Изяслава без обиняков: ваша светлость соврамши, стало быть, прощения просим, но придётся «пойти на вы». Глазом не моргнув, князь предупредил: ну, так пожалеете - одолею вас, шелудивых, Ваньку посажу на княжение, а иных нынешних превращу в изгоев! И расстались в ссоре.
Обе стороны начали усиленно готовиться к схватке. Киев попытался раскачать враждебную коалицию: отдал в вотчину Святославу Ольговичу крупные города - Мозырь и Чичерск; оба Святослава поклялись Изяславу в верности и пообещали поддержать его в случае войны. На совместном пиру в городе Лутаве даже написали грамоту Осмомыслу: если не пойдёшь против нас - мы тебя не тронем, если же пойдёшь - уничтожим.
Получив письмо, Ярослав переполошился. Он не знал, как себя вести - то ли оставаться в союзе с волынянами и совместно с ними выступить в поход не позднее июня, то ли отсидеться, потянуть время, выждать.
Тут ещё перехватили гонца, посланного Феодором Вонифатьичем в Киев, а при нём обнаружили послание, обращённое к Ивану Берладнику. Галицкий боярин призывал последнего поскорее отвоёвывать стол у проклятого Осмомысла, обещая прямо: «Как завидим у наших стен твои стяги - так отступим от Ярослава!»
Сын Владимирки приказал Гаврилке Василичу захватить Феодора, привезти в княжеский дворец в кандалах для суда и казни. Но боярин был предупреждён доброхотами и сумел вовремя исчезнуть. Ситуация складывалась опасная, отлучаться из города князь боялся, предпочтя этим летом на Киев не наступать.
И немедленно был наказан за трусость.
Потому что Киев сам напал на его владения. В августе 1158 года Изяслав и Берладник при поддержке войск Святослава Всеволодовича и половцев, миновав Чёртов Лес, захватили Теребовль и Коропец. Брошенная им навстречу дружина во главе с Избыгневом обратилась в бегство. Осмомысл послал Кснятина во Владимир-Волынский, умоляя помочь, сам же затворился в столице и почти не выходил из церкви Святого Иоанна, призывая силы небесные не позволить врагам одержать победу.
Целый месяц длилась осада. Наконец с севера ударил подоспевший Мстислав с дядей Владимиром и венграми. Изяслав и Берладник откатились к городу Василёву, возле стен которого и произошло решающее сражение. Бились крепко - с перерывами двое суток. Первым дрогнул Святослав Всеволодович: раненный в плечо, он велел своим полкам отступать. Вслед за ним отступили и половцы-турпеи. А под вечер 25 сентября окружение с Василёва было снято.
Ярослав, сопровождаемый Гаврилкой Василичем, поскакал в женский монастырь Покрова Богородицы. Было уже темно, и монашка-привратница, увидав в свете фонаря кавалькаду вооружённых дружинников, от испуга чуть не лишилась чувств. Побежали доложить матери-игуменье, та вскочила с постели, бросилась встречать дорогого гостя. Запылённый, нервный, он уселся в трапезной, от еды отказался, но вино пригубил и сказал, чтобы привели половчанку Арепу, Янку и Настасью.
Те вошли гуськом, поклонились, встали. Князь достал из мешочка на поясе отшлифованный изумруд и взглянул сквозь него на женщин.
Старая служанка сделалась седой совершенно, выпал последний зуб, и лицо изменилось, вроде его приплюснули.
Янка подросла, и в её чертах стало больше женского, от покойницы-матери; только узкие, плотно сжатые губы повторяли в точности выражение губ рассерженного Берладника.
Настя похудела; отблески горящих свечей делали её узкое лицо очень смуглым, удлиняли нос и усиливали глазные тени; вроде бы она недавно болела и ещё не успела прийти в себя.
Осмомысл прокашлялся и спросил:
- Что, Арепа, как вы тут живете?
- Слава Богу, батюшка, нас не забижают. Но, само собою, у тебя во дворце было много слащей. - Шамканье старухи выглядело потешно, отчего галицкий владыка сразу успокоился и повеселел.
- Ну, а ты, Иоанна, сожалеешь о чём-нибудь?
- Сожалею, княже, что войска киевлян не вошли в Василёв.
- Вот как? Почему же? - поразился он.
- Я б тогда смогла увидеться с тятенькой.
- А-а, понятно… Ну и что б ты ему сказала?
- Что такой муж, как он, недостоин жить. И воткнула бы ему ножик в сердце.
Настя перекрестилась, а у князя вырвался смешок:
- Так бы и воткнула?
- С удовольствием.
- Да ведь это грех - убивать отца!
- Он приносит людям только несчастья. Не отец, а диавол. И убить такого - благое дело.
Покачав головой, Ярослав заметил:
- Ну и мысли отроковицы!.. Аж мороз по коже!
- Да она дикарка вообще, - встряла служанка-половчанка. - Слушается плохо. И порой сестрицам-черницам непотребно дерзит.
- Старая доносчица, - огрызнулась Янка. Князь прикрикнул:
- Цыц! Разговорилась! Кто Арепу тронет - дело будет иметь со мною. И тогда шутки плохи!
Дочь Ивана потупилась. Осмомысл опять поднёс к глазам изумруд:
- Ну, а ты, Настасьюшка, что такая грустная?
- За тебя и за галичан тревожилась больно.
- Наложила на себя добровольную епитимью, - вновь пожаловалась Арепа.
- Что за епитимья, да ещё добровольная?
- Ой, она вечно перепутает! - засмущалась девушка. - Никакая не епитимья, а простой обет: жить на хлебе и на воде до победы наших. - И слегка поправилась: - До твоей победы, дорогой княже…
Сын Владимирки сделал вид, будто пропустил это уточнение, а вернее, тот акцент, что был сделан на словах «твоей» и «княже», и вздохнул печально:
