- Не податься ли нам в твой заветный Берлад? - обратился к Ивану новый его подручный - одноглазый Губан, от которого всегда пахло выгребной ямой, даже после бани. - Там, рассказывают, богато. Можно поживиться.
- Да, богато, - элегически согласился его предводитель, глядя в даль морскую. - Там жена моя, половчанка, и подросший сын. Ведь ему пятнадцатый год пошёл… Удивительно - пятнадцатый! Бреется, поди…
- Ну, тем паче! Что раздумывать?
- Ты не понимаешь, Губане. - Он скрестил руки на груди, сразу как-то набычившись; шрам на лбу выступил багровым шнурком. - Тут мои враги. Тут мой главный враг - подлый Ярославка. Тут моя земля! Вон за теми холмами - устье Южного Буга и уже Галиция. Я ея хозяин. Я, не он! И уйти, смириться, уползти, как побитый палками? Нет, скорей умру, чем признаю, что остался ни с чем.
- Так-то так, Иване, но откуда ж силы взять для войны с этим Осмомыслом? Ни людей, ни денег…
- Будет, будет всё! - повторил упрямо Берладник. - Недовольных много, и они побегут ко мне. Денег раздобудем - здесь живут рыбаки, мы обложим их данью… и купцов с товарами… А в Берлад - никогда не поздно. Это наша последняя гавань.
- Ну, гляди, гляди. Как решишь, так оно и будет.
- Значит, остаёмся. Коли сам недолго покняжу - то хотя бы сыну Ростиславу-Чаргобаю передам по наследству стол в Галиции. Никого иного не допущу. Пусть и не надеются.
3
В марте 1160 года Настенька и Янка, будучи ровесницами, справили своё семнадцатилетие. Обе сделались совершенно взрослыми: первая повыше, потоньше, с яркой красотой южной женщины, плавными движениями рук и гибкого стана; а вторая пониже, потолще, вылитая мать - синеглазая и курносая, перенявшая от отца грубоватость жестов и слов; внучка Чарга говорила высоким звучным голосом, а её подруга - низким и слегка вроде бы простуженным. И характерами они тоже отличались: половчанка жила чувствами, не умела их прятать, а зато русская всё держала в себе, говорила немного, поступала, заранее хорошо обдумав.
Старая служанка Арепа искренне любила и ту и другую, посвятив им жизнь, заговаривала болезни, отгоняла нечистую силу и следила, чтобы девушки не опаздывали на службы в церкви. Если и покрикивала порой, то не злобно, а просто строго, как и подобает наставнице.
Много раз Настенька и Янка обсуждали между собой, как себя вести дальше: оставаться в монастыре или уходить в мир? И, в зависимости от возраста, их обуревали разные мечты - то отправиться к половцам, кочевать вместе с ними по степям и делить добычу от набегов на русские селенья; то удачно выйти замуж за богатых и знатных молодых людей, нарожать детишек и вести хозяйство; то постричься в монахини, дать обет безбрачия и молиться за тех, кого любят. Но весной 1160 года Иоанна, отведя подругу в дальний уголок монастырского сада, где они работали, зашептала, чтоб никто из посторонних не слышал:
- Водовоз Брыкун мне сказал намедни: в Понизовье объявился родитель мой. С ним ватага бродников, и они орудуют возле Кучелмина. Я решила туда бежать.
- Как? Зачем? - испугалась Анастасия.
- Есть одна задумка, - сузила глаза дочь Людмилки. - Кое с кем надо посчитаться…
- Ах, опять ты за старое! «Мой отец такой, мой отец сякой, не прощу ему маменьку!» И не надоело? Мой отец, Микита Куздеич, тоже поступил с моей маменькой бесчестно - ну, так что с того? Я же не мечтаю его зарезать!
- Каждый рассуждает по-своему. Мне с отцом тесно на земле.
- Ну, сама подумай! Он - вожак разбойников, грабит, убивает людей. Как его найдёшь, как вотрёшься в их круг?
- И сомнений нет: назову себя, он меня и признает. Обживусь, привыкну, а потом - выпущу кишки.
- Ой, не говори, страх Господень! Слушать не желаю.
- …или отравлю…
- Перестань сейчас же! Гадости какие… Погляди сама, Божий свет каков: яблоньки цветут, пчелы прилетели, муравьишки выползли. Воздухом весенним нельзя надышаться! Разве же не чудо? И лишать себя этой прелести, думать о могильных делах? Ты его убьёшь, а тебя убьют те его дружки. И кому от сего станет лучше?
Дочь Берладника помрачнела:
- Маменьке-покойнице. Будет отомщена.
- Ну ведь глупо, глупо! Маменьке-покойнице станет Хорошо от того, что живёшь ты в радости, сытая, счастливая, а не рыщешь, точно бродница, по разбойничьим логовам. Говоришь азартно: «отомщу, зарежу»! А попробуй доберись до отца: по пути злые люди могут ведь прибить да и ссильничать тож. Вот уж угораздит тебя!
- Не накаркай, дура! - обозлилась Янка.
- Дура не дура, а тебе уйти помешаю.
- Интересно, как же?
- Расскажу о твоих намереньях матери-игуменье. И Арепке.
- Только попытайся! Сразу пожалеешь.
- Ой, а что такое?
- Отлуплю тебя, как последнюю сучку.
- Ты - меня? Да поди допрыгни, каракатица, клуша! Я тебе сначала выцарапаю глаза и волосья повыдергаю по одному!
- Погань половецкая!
- Воровское семя!
И, вцепившись друг в друга, дали волю рукам и ногтям, яростно сопя, плюясь и кусаясь. Рухнули на землю, принялись кататься. Наконец более проворная Янка повалила противницу на спину и, схватив за шею, начала душить. Настенька хрипела и дёргалась:
- Отпусти, погубишь!.. Глупая, отстань!..
- Попроси прощения.
- Ну, прости… пожалуйста…
- Поклянись, что не донесёшь на меня.
- Жизнью своей клянусь… задыхаюсь… ах…
- Не своею жизнью клянись, а любезного тебе Осмомысла!
- Нет… не стану… жизнью его - не стану!..
- Ну, тогда прощай. - И сдавила горло до последней возможной степени.
- Хр… шо… кл… сь…
- Что? Не слышу? Громче!
- Жизнью… Ярослава… пусти…
- Жизнью Ярослава клянёшься?
- Да!..
Иоанна разжала пальцы. Та хватала воздух губами, точно выловленный из речки пескарь. Утирала рукавом царапины на лице. Отползала прочь. И бубнила обиженно:
- Ну и полоумная… чуть не порешила… мерзавка… Дочь Берладника выглядела не краше, перепачканная в сукровице и соплях. Отвечала с нотками раскаяния:
- Ладно, не серчай, это я вспылила… Ты ж меня в гневе знаешь… ничего не помню, злоба застилает глаза…
- Знаю, знаю…
- Ну, прости, Настасьюшка. Не сердись, хорошая.
- Не подлизывайся - противно!
- Ты скажи, что простила, я и отлеплюсь.
- Вот ведь приставучая! Так и быть: прощаю.
Обе помолчали. Но потом Янка не без гордости задала вопрос:
- Но теперь уж веришь, что смогу убить? Внучка Чарга судорожно закашлялась:
- Верю, верю, очень даже верю!
- А сбежать отсюда поможешь?
- Как же не помочь? Я ж тебя люблю, дуру окаянную…
Было решено сделать следующее: подпоить водовоза Брыкуна (при обители, кроме сада, был ещё большой виноградник, и послушницы вместе с сёстрами во Христе сами изготавливали вино, зревшее потом в погребе), облачить Иоанну в его одежду и на водовозной подводе выехать за ворота города - в сумерках, под вечер, чтобы караульные на воротах не заметили такого обмана. Вряд ли бы этот план удался - слишком уж несбыточным он выглядел, слишком много условий надо было выполнить для его успеха, и реальных шансов оставалось ничтожно мало; но сама действительность помогла безумной мечте дочери Людмилки. Не успели девушки подступиться к своей задумке, размышляя над возможностью выкрасть у старицы, что заведовала хозяйством монастыря, ключ от винного погреба, как разнёсся слух: к Василёву подошло ополчение Осмомысла - князь пошёл воевать Берладника. И тогда Настенька отправила к Ярославу Арепу - с просьбой о свидании. На куске бересты накорябала так: «Божья раба Анастасия бьёт тебе челом. Окажи помощь Янке, и она поможет Галичу. Дай добро на встречу». Прочитав записку, сын Владимирки ощутил, как усиленно стучит сердце, рассердился на себя самого и, вспылив, накричал на посыльную:
- Что ещё за встреча, Арепка? Вы опять задумали меня соблазнить? Так сему не сбыться!
Та не знала, что и отвечать, кланялась всё время и шамкала:
- Ой, про что ты толкуешь, батюшка, мой свет, я не ведаю. Мы ж от чистого сердца преданы тебе. Ничего дурно го в мыслях и не держим… Он слегка смутился:
- Будет, не скули. Лучше-ка поведай, как живёте-можете?
- Да живём по-старому. Жаловаться грех, а и хвастаться особливо нечем. Слава Богу, что в здравии.
- Это верно. Девочки, поди, взрослые совсем?
- Взрослые, вестимо. Днями справили ужо семнадцатую весну.
- Охо-хо, семнадцатую! Годы так бегут, просто не угнаться… Настя хороша?
- Точно зорька ясная.
- Женихов-то нет?
- Да откуда ж взяться, коли мы сидим взаперти, в монастырских стенах сутки напролёт? А из мужеского рода видим токмо Брыкуна-водовоза!
