кровавые брызги.
Но молодой мужчина даже не заметил этого: на его лице был написан небывалый испуг.
И еще до того, как «тетя Вера» вдвинулась в ванную, Анжела увидела источник кровавого озера.
В ванне, спиной к ним, с перевесившейся через край головой, повернутой под крайне странным углом, сидела женщина: с растрепанными волосами, бледной кожей и глубоким, от уха до уха, порезом в горле, откуда, собственно, кровь и лилась, а затем капала на треснувший кафель, оттуда по неровному полу, так и не переделанному Виктором Петровичем (царство ему небесное!), по бороздкам между плитками сбегала под дверь, а оттуда – дальше, в прихожую.
Один глаз женщины был приоткрыт, а другой мутно и страшно таращился на них.
Женщина была мертва.
И этой женщиной была мама.
Анжела прекрасно помнила все, что последовало за этим: и собственный дикий вопль, и попытку прорваться к маме, чтобы обнять ее, не дать ее голове упасть на кафельный пол.
Отчего-то эта дикая мысль засела в сознании Анжелы.
Однако молодой человек отпихнул ее, а потом с силой швырнув о стену, да так, что затылок у Анжелы затрещал, а из глаз посыпались звезды, процедил ей в лицо:
– Ну что, негритяночка, не следовало тете Вере вас переночевать пускать. Вот не было, и опять. Теперь валандайся вот с трупяком.
И снова тряханул ее посильнее.
Анжеле так и не дали оказаться около мамы, которой она хотела помочь, хотя понимала: помочь уже нельзя.
С такими ранами не живут.
В итоге молодой человек сумел запихнуть ее в кладовку и закрыл дверь снаружи на шпингалет.
Тяжело дыша, Анжела сначала барабанила в дверь, которую никто и не думал открывать, а потом, догадавшись наконец включить тусклый свет, в изнеможении опустилась на грязноватый пол.
Ее взгляд упал на выпотрошенные, раскиданные по комнате вещи.
Кто-то извлек их из сумок, подготовленных мамой к их новому путешествию.
А вот три сумки с их богатствами, утром стоявшие тут же, пропали.
Вернее, две сумки и чемодан на колесиках.
А снаружи доносился командирский голос молодого человека – теперь уж точно без барсетки, оказавшейся в луже крови.
Крови мамы.
– Ты тут стой, карауль. Если негритяночка попробует выбраться, сам знаешь, что делать. А я пойду ментов внизу встречать…
И через пару секунд из-за двери раздался громкий голос подростка, столь похожего на Кирилла:
– Что, черная, попала? Хана тебе! И уж точно твоей мамке! Кто-то ей горло перерезал. Прямо Джек Потрошитель постарался. Скажи, а почему у тебя мать белая, а отец черный?
Милиция – надо отдать должное – весьма быстро освободила ее от более чем сомнительного общества «тети Веры» и сопровождавших ее лиц.
Пришлось покинуть квартиру, которая была местом преступления и заполнилась представителями правоохранительных органов, и переместиться во двор, в «уазик», как две капли воды похожий на тот, что стоял накануне в их бывшем дворе.
И в бывшей, кажется, жизни.
Наверное, даже и не кажется.
Девица в форме упорно спрашивала, есть ли у нее еще взрослые родственники, которые могли бы подъехать и присутствовать во время их беседы.
Ну да, отец, который был сыном сподвижника Фиделя Кастро.
В Гавану, что ли, позвонить?
– Ну хорошо, вы же заинтересованы, чтобы найти убийцу вашей мамы, поэтому говорите правду, и только правду! Это неформальная беседа, не более!
Анжела однословно отвечала на вопросы девицы в форме, которая, впрочем, была полна сочувствия и даже настойчиво предлагала ей то чаю из термоса, то конфетку, то шоколадку.
На обертке шоколадки была изображена вальсирующая пара – он белый, она черная, и имелась надпись: «Кофе с молоком».
Анжела сделала выбор в пользу чая – горячего, сладкого и крайне невкусного.
Сообщив все, что могла сообщить (когда в последний раз видела маму, когда вернулась, где и с кем была), Анжела вдруг произнесла:
– Ну да, это же тот самый… Водитель, который вчера нас привез! Он едва меня не переехал, когда я возвратилась…
Девица в форме насторожилась.
– Он вчера у нас еще сумку украл, а сегодня вернулся, чтобы…
Анжела замолчала.
Ну да, как и опасалась мама (над чем она сама смеялась) – вернулся, дабы забрать остальное.
И забрал. При этом убив маму.
– Сумку украл? Водитель частного извоза? Опознать сможете?
Анжела энергично кивнула.
– А что в сумке-то было?
Ну да, что? Нажитые непосильным трудом сокровища. То есть то, что они изъяли у Артура.
Артура, убитого мамой.
– Я… не знаю… Кажется, какие-то мамины украшения… Кажется…
Ну да, на десятки тысяч долларов, плюс золотые монеты, в том числе старинные.
– Вы в своих показаниях сказали, что пропали и другие вещи, а именно три сумки. В них тоже было что-то ценное?
Ну да, что-то в этом духе: полмиллиона долларов и прочая мелочовка…
– Я… я не знаю… мы собирались на поезд… Он ушел…
Ну да, давно ушел – если, конечно, не опоздал на восемь часов.
Ну вот, она и осталась в городе: только какой ценой!
Анжела заплакала, да так горько, что девица в форме стала ее утешать, а заглянувший в салон чин заявил:
– Оставь, она несовершеннолетняя. Нам отец нужен.
Анжела зарыдала еще сильнее.
– Мать замужем не была, – доложила девица.
– Ну ладно, не отец, так дядя, тетя, бабушка, дедушка! Какой-нибудь взрослый родственник имеется?
Подняв на него заплаканные глаза, Анжела простонала:
– Имеется, но я их не знаю! У меня только брат Никитка есть…
И тут, спустя столько часов после начала этого кромешного ужаса, который оказал кардинальное влияние на всю ее последующую жизнь, Анжела вспомнила о братце.
Никитка!
Никитку нигде найти не могли. Уже смеркалось, но толпа во дворе расходиться не желала. Когда прошел слух, что не только одну новую жилицу убили и ограбили (Анжела собственными ушами слышала, что «жилица теперь, стало быть, не жилица»), но и сын ее шестилетний исчез, то люди угрожающе загудели.
– Что творится, что творится! И людей посреди бела дня убивают и грабят в собственных квартирах, и дети пропадают!
Но Никитка не мог пропасть!
И тем не менее в те часы, когда он оказался один, без присмотра, он куда-то делся.
– Это все педофил, который девочек в парке в кусты тянет! Теперь и до мальчиков добрался!
– Да, да, педофил! А милиции все равно!
– И мэру нашему, и губернаторам! Что с них всех взять – евреи!
– Да что вы, и губернатор тоже? У него же фамилия украинская.
– Я вам руку на отсечение даю: еврей!
Фраза о руке на отсечение напомнила Анжеле о глубоком порезе в
