На глаза Алану попалась крепкая хибарка, пристроенная сбоку разрушенной церкви. Выкрашенная желтой краской, под солидной крышей, с двумя новыми замками и лаконичной вывеской над входом: “МОРГ”.
— Это и вправду морг? — спросил Алан у Алеши.
— Да… Это я ношу туда мертвецов.
— Часто?
— Еще бы… Несколько раз в неделю. И из детского отделения тоже, — с удовольствием пугал он посетителей грозной правдой из жизни психушки.
— Ну и дела, — проговорил Алан по-английски, чтобы мальчики его не поняли. — Значит, единственное, что гарантировано детям, — это место в морге, и им напоминают об этом каждый раз, когда они выходят во двор.
Алан сказал, что пойдет в машину за фотоаппаратом, и у Алеши загорелись глаза.
— У вас есть машина? А можно мне с вами?
К возвращению Алана Ваня, надышавшийся воздухом, чуть порозовел и стал немного похож на себя прежнего. Однако журналисту это пришлось не по душе.
— Эй, Ваня, — проговорил он, глядя в видоискатель. — Не надо улыбаться. Мне нужно, чтобы у тебя было грустное лицо. Нам надо взбудоражить чувства читателей “Дейли телеграф”. А как мне это сделать, если ты улыбаешься?
Вика засмеялась:
— Он улыбается, потому что ему с нами хорошо.
— И что вы предлагаете, чтобы он опять стал печальным?
— Ничего. Я же не хочу, чтобы он страдал.
— Вика, вам фатально не хватает знаний о действии средств массовой информации. Дайте-ка мне виноград.
— Он не очень спелый. У Вани разболится живот.
— Отлично. Вот, Ваня, возьми виноградину.
Ваня взял ягоду, с готовностью положил ее в рот и надкусил. Однако виноградинка оказалась кислой, и лицо мальчика скривилось в гримасе. Алан щелкнул затвором.
— Отлично. Я знал, что ты сможешь. А теперь выплюнь ее.
Алан повернулся к Вике:
— Думаю, это сыграет на душевных струнах некоторых читателей. Дело сделано. Пожалуй, пора домой.
Полчаса спустя они уже сидели в машине. Вика вдруг поняла, что зверски проголодалась, и предложила немедленно съесть чебуреки. Однако Алан решил отъехать подальше от психушки и остановился возле березовой рощицы. Под деревьями росли прелестные желтые цветы с лиловыми верхними лепестками. Земля еще не высохла, и они не стали выбираться наружу, а просто открыли дверцы и принялись за чебуреки, запивая их апельсиновым соком.
Алан предложил Вике сигарету, которую она с удовольствием закурила.
— Вы меня развращаете.
— Нет, это вы меня развращаете. Я не должен вмешиваться в ваши дела. Я не должен ввязываться в благотворительность.
— Тогда зачем вы ввязались?
— Сегодня утром я задал вам тот же вопрос, а вы промолчали. Ну и я тоже не отвечу.
— Но вы же напишите о Ване? Вы — наша единственная надежда.
— Сделаю, что смогу. Но я не могу писать о Ване, пока не закончатся выборы и в Москве не перестанут взрываться автобусы. Придется ему подождать.
Алан включил радио и постарался поймать новостную волну.
Опять Вике показалось, что ее надежды рушатся. Неужели этот журналист не понимает, чего ей стоит каждая поездка в Филимонки? Она рассердилась на него. Будь у нее деньги на автобус, выпрыгнула бы из машины и добралась домой сама.
Не пожелавший брать на себя никаких обязательств журналист и молодая девушка, затеявшая крестовый поход за вызволение Вани из ада, бросили в мокрую траву окурки и, погруженные каждый в свои мысли, заторопились в Москву.
Прошли сутки, а Вика все еще чувствовала себя обиженной безразличием журналиста к Ваниной судьбе. Ей не терпелось узнать, собирается ли он писать статью. Несмотря на поздний час, она решила позвонить Алану. Он опять стал очаровательным английским джентльменом и сказал, что еще долго не сможет забыть Ваню, потому что от его блокнота до сих пор смердит вонью психушки. Он уже успел переговорить с редактором. Тот предвидел бурную реакцию добросердечных читателей и боялся наплыва телефонных звонков.
— Но это же хорошо! — воскликнула Вика. — Может быть, кто-нибудь из них захочет усыновить Ваню?
Алан ответил, что газета вовсе не желает оказаться вовлеченной в судьбу мальчика, да им и сотрудников не хватит отвечать на читательские звонки. Как бы там ни было, Алан уговорил редактора поставить материал в один из августовских выпусков, когда с новостями бывает негусто.
Вика положила трубку. Неужели Алан так и не понял, насколько важно выиграть время? Каждый день, проведенный Ваней в интернате, буквально высасывал из него жизнь. Ее одолевало отчаяние. Снова она одна против целого мира…
Однако Алан все же написал статью и до публикации показал ее Вике. Вика не согласилась только с одним его выводом. Алан утверждал, что таким подросткам, как Алеша, суждена ранняя смерть, тюрьма или пожизненное содержание в психушке.
— Вы не правы. Вера в Бога дает Алеше силы, которых нет у его приятелей. Его ждет другая судьба.
В середине августа статья Алана появилась в газете под заголовком “Сироты, брошенные Матерью-Россией". Ее сопровождало несколько жутких фотографий: мальчик в смирительной рубашке, дети с синдромом Дауна в манеже без единой игрушки. Рядом напечатали снимок: радостно улыбающийся Андрей с выгоревшими на солнце волосами. Он прижимал к уху пластмассовую трубку, как будто разговаривал по телефону со своей будущей семьей во Флориде. И тут же, подчеркивая контраст, фотография обритого наголо Вани: сдвинув брови, он смотрел прямо в объектив, словно спрашивал: “Почему я здесь? Чем я заслужил такую участь?” Лишь очень дотошный читатель мог бы заметить, что у него чуть раздута щека, за которой пряталась кислая виноградина.
Британцы, естественно, не остались равнодушными к публикации. Одна женщина выразила твердое намерение усыновить Ваню. Но радость Вики была преждевременной. Сэра объяснила ей, что из-за отсутствия соответствующего соглашения между Великобританией и Россией процедура международного усыновления невероятно сложна. Итак, Ванины шансы были практически равны нулю. Но он об этом не знал и по-прежнему ждал своего ангела-хранителя.
В октябре Вику уволили. Она снова и снова прокручивала в голове события последних месяцев. Да, она немало сделала для Вани. Но все ее усилия ни к чему не привели. Она хотела перевести его в детский дом, где он мог бы учиться, но его туда не приняли. Она уговорила Наташу отказаться от родительских прав, чтобы ребенка усыновила приемная семья, но оказалось, что все гораздо сложнее, чем она предполагала. Она привезла журналиста, чтобы он собственными глазами увидел, в каких условиях живут несчастные дети, и он написал честную статью, но и это ничего не изменило. Ваня продолжал медленно угасать.
Безрезультатная борьба измотала Вику. Она молилась, чтобы Бог послал ей сил, и тут вдруг ей пришло в голову, что в трагической судьбе Вани виновата вовсе не она. Не она родила его на свет. Не она отдала его под опеку государства. Не она отправила его в психушку. Она могла только горевать, что ничем не может ему помочь. “Я билась головой об стену. Меня охватило чувство, что я ничего не значу в этой жизни. У меня опустились руки”.
Оставалось последнее. Надо было съездить в дом ребенка и признаться, что все ее старания ни к чему не привели. Они там тоже расстроятся, ведь, как ей казалось, они тоже переживали за судьбу Вани. Вика заставила себя вылезти из постели, заварила крепкий чай, положила в чашку три ложки сахара и, подойдя к телефону, набрала знакомый номер. Довольно долго никто не брал трубку. Наконец, Вике ответил тихий голос, почти полностью заглушаемый помехами.
— Адель, это вы?
Голос на том конце провода что-то прошелестел.
— Адель, — почти крикнула Вика, — мне надо поговорить с вами о Ване.
— Ну конечно! Все замечательно устроилось, правда? — отозвался голос.
Вика нахмурилась. О чем это Адель?
Помехи усилились, и Вика разобрала всего несколько слов. Ей послышалось или Адель в самом деле сказала: “Он здесь… Он вернулся”?
— Кто? Кто вернулся?
Вика сползла на пол.
