Ласло Кун почувствовал, как на глазах его накипают слезы. Он вернулся к колодцу, зачерпнул воды в деревянный ковш и торопливо проглотил еще одну таблетку. Отсюда до города пешком путь неблизкий, дай бог если к обеду он доберется домой. Поначалу, когда он только пришел на Кунхалом, у него не было и тени сомнения, что Аннушка тоже вскоре будет здесь. Теперь уверенность его ослабла. А что, если Аннушка вовсе не придет?
Янка понесла какую-то несусветную чепуху, едва он обмолвился о возможном переезде в Пешт: ей, мол, было бы нелегко расстаться с Тарбой, да и в столице все чужое, незнакомое… Он даже не дал себе труда вникнуть в этот сбивчивый лепет. Как будто бы это имеет какое-то значение, хочется Янке жить в Пеште или нет. Там при доме имеется и гараж. А уж какая, должно быть, ванная у столичного священника, не то что их жалкая клетушка: старая прачечная, с грехом пополам переоборудованная для мытья.
…Свеча погасла, тут и там проступили лунные блики. Аннушка застыла в дверях; потом она повернула ключ в замке. При лунном свете кожа ее отливала голубоватым, а волосы разметались в беспорядке так же, как в тот раз, когда он впервые увидел ее и снова, казалось, ей тринадцать, точно бы и не взрослая, девятнадцатилетняя девушка стояла перед ним. На ногах у нее были шлепанцы, и голые щиколотки ее тоже отсвечивали голубым. «Страшно тебе?» – спросил он, и сердце его сладко дрогнуло, оттого что Аннушке страшно, а он почему-то сейчас совершенно спокоен; сладостно было сознавать, что боится Аннушка, которую он еще ни разу не видел испуганной. «Смерти боишься?» – шепотом спросил он; Аннушка отрицательно покачала головой и сделала еще один шаг к нему. Он встал, совершенно уверенный, что она тотчас же отступит назад, как было всегда, если ему случалось подойти к ней чуть ближе, ждал, что она отступит, подчиняясь инстинктивному импульсу: Аннушка не могла ездить в трамвае, она плакала, если ее со всех сторон обступали люди, ей была отвратительна близость чужого тела. «Солдат я боюсь…» – сказала Аннушка и, глядя ему прямо в глаза, начала расстегивать платье. Платье на ней было красное, на пуговицах сверху донизу, она высвободилась из платья. Все походило на сон. Ему хотелось закричать, прогнать видение, он на ощупь отыскал спички, но Аннушка вышибла коробок у него из рук. Губы Аннушки оказались сухими и не отвечали на его поцелуи, а руки, обхватившие его спину, были холодны, как лед.
Как только он остался один, его охватила нервная дрожь, и он катался по подушкам, которые вдруг сразу оказались пропитанными аннушкиными запахами; он строил планы и подыскивал слова, составлял фразы, в каких сообщить священнику, что просит Янку вернуть данное им слово, ему рисовалось в мечтах, как он увезет Аннушку куда-нибудь в деревню, отучит ее от ужасных привычек, укротит ее необузданный нрав… На рассвете раздался громкий стук в ворота, тотчас же в подвале истерично заголосила Кати; Папа, белый как полотно, вышел на веранду, прижимая к себе дароносицу; Арпад, в злорадном восторге от происходящего, цеплялся за папино облачение, Янка… Можно было только догадываться, что она вместе с Кати забилась в подвал и от страха, должно быть, даже голоса лишилась. Он, Ласло Кун, выскочил во двор, чтобы защитить Аннушку или погибнуть, защищая ее, и тут он почувствовал, что приступ тошноты сию минуту одолеет его, что он не может не в состоянии открыть ворота, просто сил у него не хватит, чтобы отодвинуть засов.
И в этот момент из дома показалась Аннушка, она была в том же самом красном платье, что и ночью, с ним она даже не поздоровалась. Напевая какую-то песенку, Аннушка подошла к воротам и отворила их. Влетели четверо русских, уставились на Аннушку, потом один солдат бросился к дому, все четверо держали наготове оружие. «Немцы есть?» – прокричал первый. «Не ори! – осадила его Аннушка. – У нас глухих нету». Пытаясь ее понять, солдаты снова уставились на Аннушку, но тут один из них заметил Папу, подошел к нему, оглядел со всех сторон и захохотал. Третий солдат подошел к Ласло Куну и похлопал его по карманам, но там ничего не было, кроме Нового завета, четвертый солдат все еще смотрел на Аннушку, потом взял ее за руку. Аннушка выдернула руку и оттолкнула солдата. «Катись ты ко всем чертям!» – крикнула она ему в лицо, повернулась и ушла в кухню. Солдат усмехнулся, что-то сказал своим товарищам, на что те тоже рассмеялись; а первый солдат тем временем уже выводил из подвала Янку и Кати и, покатываясь со смеху, хлопал себя по коленям: при свете зари было видно, что Янку разукрасили под бабу-ягу. Затем второй солдат подошел к Папе, схватил его за руку и расцеловал в обе щеки. Папа, окрыленный, воздел над головой дароносицу. «Да пребудет с вами мир и благодать!» – возгласил он звучным голосом. Русские присели на ступеньки крыльца и угостили Приемыша сахаром.
Анжу заявился домой после обеда, он как ни в чем не бывало шагнул в ворота, будто отлучался всего на минутку по соседству, к Шоваго; на лбу у него темнела царапина. Анжу и караульный долго препирались и кричали друг на друга, пока не подоспела Аннушка; она оттолкнула часового и втащила Анжу вместе со злополучными картинами во двор. Анжу устал и изголодался. Аннушка бросилась варить ему мучную похлебку, а он, Ласло Кун, прошел следом за нею. В кухне он молча встал за ее спиной: с ночи им еще ни минуты не удалось побыть наедине. Он коснулся плеча Аннушки, та обернулась. Ласло Кун увидел, что она плачет; слезы градом катились по ее щекам. Он уже открыл было рот, порываясь что-то сказать, но тут Аннушка резко повернулась к нему спиной и с той же самой интонацией, что давеча солдату, бросила: «Катись ты ко всем чертям!»
Внезапно его охватила сонливость; он готов был опуститься на землю и уснуть прямо тут, на борозде. Нагретый песок манил прилечь. Если он останется сидеть и не поднимется походить, то и вправду задремлет. Ласло Кун сполоснул лицо водой из ведра, это немного освежило его. Он решил выждать еще час. Если же и это время он прождет впустую, то придется возвращаться в город, иначе он опоздает к обеду. Должно быть, сильное средство прописал ему врач, Ласло Кун чувствовал себя приятно одурманенным. Мысли его продолжали течь в том же русле, но прошлое вспоминалось как-то притупленно, словно все это случилось тысячу лет назад и не с ним, а с кем-то другим, и, стало быть, нет в этом прошлом ничего постыдного и мучительного. «Шлюха», – сказал внутри него холодный, трезвый голос, и в то же время, непонятно почему, губы сами сложились, чтобы произнести совсем иное – ласковое слово. Ласло Кун лег грудью на калитку, не сводя взгляда со Смоковой рощи у подножия холма. Если Аннушка все же придет, она должна появиться с той стороны.
9
Анжу был прекрасно осведомлен обо всем, что происходило в семье священника. Аннушка догадывалась, откуда: от тетушки Кати. Девчонкой она не раз задумывалась над тем, почему это Анжу водит дружбу именно с Кати, хотя Розика и симпатичнее и поумнее; но так и не могла доискаться причины. Сейчас она впервые за девять лет услышала, как жила все эти годы ее семья. Правда, однажды у нее побывала Эва, когда Аннушка жила еще на улице Дерковича, но тогда о Тарбе даже и не заходила речь; они говорили о мастерской Цукера, о родителях Эвы, жалели, что не уцелело ни одной их фотографии: Эва не рискнула прихватить с собой семейный альбом, когда бежала с подложными документами в Пешт. Подруги пили чай и, обнявшись, оплакивали Енё и тетушку Цукер, тогда Аннушка нарисовала для Эвы по памяти мастерскую и Енё за работой и тетушку Цукер в гостиной. Аннушка не расспрашивала о тарбайской родне, а Эва не заводила о них разговора; Аннушка чувствовала, что должна быть какая-то причина – помимо врожденного такта Эвы, – почему та не упомянула. о семье священника.
Единственный родственничек, о ком Аннушке хоть что-то стало известно, был Ласло Кун: время от времени его имя мелькало в газетах, однажды, в день святого Иштвана, ей довелось услышать его выступление по радио, а как-то раз этим летом, купив в зеленной лавке помидоров, на кулечке, свернутом из страницы иллюстрированного журнала, Аннушка вдруг увидела фотографию Ласло Куна. Она собиралась было приготовить салат из помидоров, но так и не стала, хотя это было любимое блюдо Адама и этот салат он первым делом принимался разыскивать в холодильнике, как только приходил домой. В тот раз Аннушка швырнула кулек с помидорами на стол и отправилась гулять с Густавом. Пес был вне себя от радости, что его вывели в неурочное время: Аннушка в эту пору обычно занималась стряпней, а Густаву велено было лежать в саду – отнюдь не веселое времяпрепровождение, разве что до того момента, как Адам сворачивал на их улицу с проспекта Дианы. Густав вполне сознавал своим собачьим умом, как это здорово, что он чует хозяина раньше, чем Аннушка успевает его заметить, и тогда пес принимался скулить так громко, что все соседи сразу смекали, в чем дело: идет Шомоди, появится с минуты на минуту; его еще и не видно, но пес почуял хозяина.
