Ярое заходящее солнце било влет — краски засверкали, воспламенились, стали словно бы перетекать одна в другую… Скамья ожила. Она была теперь ковром-самолетом, способным перенести за пределы знакомого…
— Боже мой… — неслышно шепнула Женя, закрывая лицо ладонями.
— Ну, нагляделись? Пойдемте.
Левшин с радостью глядел на ребят. Нет, видно и молодое поколение не разучилось чувствовать — не зря он отдал своему делу столько сил… да, почитай, всю жизнь.
Уходить от этого сказочного места не хотелось, но быстро темнело, и Левшин увлек ребят за собой. Они миновали маленький местный магазинчик, куда заглянули и прикупили ещё кой чего из продуктов. А потом оказались в длинном двухэтажном строении из потемнелых бревен вроде барака, где, как видно, обитало множество семей.
— Вот тут я и живу! Ну, раздевайтесь, не стесняйтесь — будьте как дома.
Махонькая комнатушка. Стол, стул, креслице. Полки с книгами. Узенькая кровать. Одноконфорочная обгорелая видавшая виды плитка в проходике за занавеской… Жилище отшельника.
— Семья моя — в Москве, — пояснял Нил Алексеевич, быстро и ловко нарезая хлеб, открывая банки с консервами, доставая пластиковую коробочку с печеночным паштетом, который для него заготавливала жена.
— А как же… — Никита не выдержал. — Как же получается: ваша семья там, а вы — здесь?
— Вот так и получается, — смеялся Левшин. — Но я частенько к ним в город езжу.
От долгой поездки, морозного дыханья сочельника и всего увиденного у ребят проснулся зверский аппетит. Левшин открыл бутылку архиерейского кагора, налил себе рюмочку и понемногу плеснул своим юным гостям.
— Ну, милые вы мои, с Рождеством! Не положено, конечно, — разговляются православные только после заутрени, да и сам-то я почти не пью. Но раз такие гости у меня, и в любимый-то праздник…
Они выпили, закусили еще, и Нил Алексеевич утвердил на столе праздничную церковную свечечку — она была красного цвета. Зажег… и каким же теплом, каким покоем повеяло, точно не были они за тридевять земель от дома!
— Нил Алексеевич… — осмелел Никита и решился задать хозяину вопрос, который давно его волновал. — Я слышал… история была у вас с этой скамьей какая-то необыкновенная.
— Хм, с этой скамьей необыкновенных историй было превеликое множество. А та, что ты слышал… наверное, про то как я её впервые нашел.
— Да, да — она самая! — разгорелся Никита.
— Ну… было такое дело. Я приехал сюда совсем зеленым парнишкой помоложе был, чем вот вы сейчас. Дело было после войны — всюду разруха, запустение… Сад и окрестности сплошь поросли всякими сорняками, крапивой. И вот как-то угораздило меня залезть в эти заросли. И чего потянуло? Гляжу — а среди высоченной крапивы, в самой её гуще деревянный какой-то ящик стоит. Из досок сколоченный вроде короба. Ну, я, естественно, решил разведать, что в этом ящике. Пробираюсь потихонечку, крапиву осторожненько веткой раздвигаю… добрался. Поковырялся там, тут, смотрю: одна доска совсем хлипкая. Как говорится, едва-едва держится. Я её чуть наподдел — она и оторвалась. Другую ковырнул — та же история… И образовалась в ящике этом дыра, в которую такому мальцу как я, вполне можно было пролезть. А ящик-то прямо огромный — помню, меня ещё размеры его поразили. Ну, я туда… Влез. Озираюсь. Темно. И вдруг… Даже описать не могу — в этой тьме, в затхлом воздухе вдруг блеснуло что-то. Потом еще. Это луч солнца упал в дыру, которую я разломал. И в луче этом ожила и зацвела невиданная красота — блистанье красок! — переливчатых, ясных, — таких… в общем тогда я такого и не видал никогда, и объяснить бы не смог. Только вижу — чудо! Самое настоящее. Я потер рукавом кусочек, который изумрудом горел: смотрю навроде изразцов что-то. Только совсем особенное. И дальше такое, и все это сооружение в ящике — чудо это самое и есть! Я от восторга онемел сначала и даже не очень-то шевелился. Может, это меня и спасло. Потому что, вдруг чую: вокруг начинается какое-то шевеление. И очень неприятное шевеление, надо сказать! Гляжу — шершни. Целые тучи шершней… Да, какое там — их несметные полчища! Оказалось, внутри было громадное гнездо этих тварей. И я своим появлением их потревожил. Я там, внутри скукожился, голову руками обхватил и замер. Сижу — ни жив, ни мертв… А они всего меня, каждую клеточку облепили — покрыли, точно живым панцирем.
— Ох! — всплеснула руками Женя.
Никита бережно взял её ладошку в свою, и сидя так, слушали они дальше этот удивительный рассказ.
— Ну, думаю, если жалить начнут — все, каюк! Ведь сколько там: трех ли — пяти укусов этих миляг достаточно, чтобы убить лошадь. А уж человека-то и подавно… А их тут — тьмы, и тьмы, и тьмы… Они ползают по мне, ползают, вроде, принюхиваются. Но меня спасло то, что я всего себя в кулачок зажал и сказал себе: «Не шевелись!» И не шелохнулся даже. А твари поползали-поползали, — часа два примерно это мое заточение длилось, — и потихонечку в свой дом убрались. Восвояси! А я еле живой оттуда выбрался и домой побежал. Вот и вся история.
— Ой, Нил Алексеевич! — в восторге Женя готова была его расцеловать. Как это здорово! И так вот вы и нашли свою скамью, а потом пол жизни занимались её реставрацией?
— Не свою, а Врубеля.
— Да, конечно, Врубеля… Но ведь она почти вся была разрушена, а вы буквально из ничего по кусочкам её так собрали, что вон она стоит — на горе — и никто никогда не скажет, что реставрирована. Это же такое искусство, Нил Алексеевич! Вы тоже по-своему великий художник.
— Э-э-э, деточка! — Нил Алекеевич помрачнел. — Во-первых, там табличка имеется, где сказано: кто, да что это дело сделал. Ну да ладно… А я яремесленник, только и всего. Занятие мое — ремесло. И не нужно путать искусство художника и работу простого мастера. Мастеров на Руси — эвона… — он обвел комнату широким жестом.
Никита под столом старательно наступал Жене на ногу. Но она и сама поняла, что разговор этот — о высочайшем его искусстве — их хозяину отчего-то неприятен.
— А уж если говорить, — разговорился сегодня я что-то! — то скажу так. Эту историю я вам рассказал, потому что вы только-только в жизнь вступаете. Если хотите, в ней — в истории этой — образ дан, образ художника. Да, что там — каждого человека, если только он человек, а не тля бесполезная… Потому что творчество — оно каждому дано, в любом деле свою красоту найти можно. А творение красоты — дар Божий. И к ней — к красоте, человек с самого детства, даже не понимая того, душой стремится… А она всякого хоть раз в жизни зовет, сердце все насквозь обожжет… и все. Позвала — иди! А поверил в себя и шагнул за ней — свет её навсегда уж с тобой. Ему нельзя изменять. Это долгий путь, и не всякому он по плечу. На пути этом, ох, как несладко! В особенности, настоящему художнику, который сам себе предъявляет самый суровый счет. Множество испытаний, — тяжких, порой, трагических… Разлад с близкими, разлад с собой! И часто на волосок от смерти художник! И чем выше дар его — тем серьезней будут посланы испытания. Слишком многое тут, на земле, против этого света повернуто. Да и Господь испытует: осилишь? Справишься? Одолел ли себя, чтобы другим радость нести? Но если вы, детки, в неё — в благодать — поверите… засветит она вам, улыбнется нездешним светом, словно отблеском света высшего, — и тогда ничего и никого уж не бойтесь и знайте, что будете вы с тех пор под покровом защиты и Божьим благословением… Хотя искушения-то… ох, какой силою надо обладать, чтобы справиться с ними и, не сворачивая, по своей тропинке идти!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
