— Это просто обморок, — сказал он. — Его нужно перенести на кровать.
Мы отнесли Гомеса наверх и уложили. Придя в себя, он пробормотал что-то по-испански, а затем, увидев нас, сказал:
— Ужасно извините, ребята. Должен был вести себя лучше.
— Сейчас дам тебе поесть, — сказал я и получил в ответ приветливую улыбку.
Он с жадностью набросился па еду, а насытившись, отвалился на подушку.
— Новое есть, Бил?
— Что новенького? Это ты должен сказать мне, что новенького. Ты кончил работу?
— Почти. Самые трудности уже сделал. И он скатился с постели.
— Ты бы полежал еще, — попробовал настоять я.
— Со мной все в порядке, — сказал он, улыбаясь. Я последовал за ним в его комнату. Он вошел, опустился в кресло; глаза его были прикованы к испещренной символами доске, затем он закрыл лицо руками. От улыбки не осталось и следа.
— Доктор Майнз сказал, что ты чего-то достиг.
— Si. Достиг.
— Он говорит, единая теория поля.
— Угу.
— Это хорошо или плохо? — спросил я, облизывая от волнения губы. — Я имею в виду, что из этого может выйти.
Рот мальчика неожиданно вытянулся в одну жесткую линию.
— Это не мое дело, — сказал он. — Я американский гражданин Соединенных Штатов.
И он уставился на доску, покрытую таинственными значками.
Я тоже посмотрел на доску — нет, не просто взглянул, а посмотрел внимательно — и был поражен тем, что увидел. Высшей математики я, конечно, не знаю. Но кое-что слышал о ней краем уха: ну, например, что там бывают всякие сложные формулы, состоящие из английских, греческих и еще черт знает каких букв, простых, квадратных и фигурных скобок и множества значков, кроме известных каждому плюса и минуса.
Ничего похожего на доске не было. Там были написаны варианты одного простого выражения, состоящего из пяти букв и двух символов: закорючки справа и закорючки слева.
— Что это значит?
— Это у меня получилось. — Мальчуган явно нервничал. — Если сказать словами, то значок слева означает «покрыть полем», а справа — «быть покрытым полем».
— Я спрашиваю, что это значит?
В его черных сияющих глазах появилось выражение загнанного зверя. Он промолчал.
— Здесь все выглядит очень просто. Я где-то читал, что решенная задача всегда кажется очень простой.
— Да, — сказал он едва слышно, — это очень просто, Бил. Даже слишком просто, я сказал бы. Лучше я буду держать это в голове.
И он подошел к доске и стер все, что там было написано. Моим первым движением было остановить его. Он улыбнулся очень горькой улыбкой, какой я никогда прежде не замечал у него.
— Не бойся, я не забуду, — он постучал костяшками пальцев по лбу, — не смогу забыть.
Я от всей души надеюсь, что никогда больше пи у кого не увижу такого выражения в глазах, какое было тогда у моего юного друга.
— Хулио, — сказал я потрясение. — Почему бы тебе не уехать ненадолго? Поезжай в Нью-Йорк, погости у родителей, отвлекись, а? Они не могут держать тебя здесь насильно.
— Они предупредили меня, что я не имею права отлучаться, — сказал он неуверенно. Затем в его голосе вдруг появилось упрямство. — Ты прав, Бил. Давай поедем вместе. Я пойду одеться, а ты… ты скажи Лейцеру, что мы хотим уйти.
Я сказал Лейцеру, и тот чуть не лопнул от злости. Затем принялся нас уговаривать не уезжать, на что я ответил, что мы, кажется, не в армии и не в тюрьме. В конце концов я разошелся и начал орать, что он не имеет права держать нас взаперти и будь он проклят, если мы не уйдем. Ему ничего не оставалось, как связаться с Нью-Йорком по прямому проводу, и там они с большой неохотой вынуждены были согласиться.
Мы отправились на поезд, идущий в Нью-Йорк в 4.05. Хиггинс и Далхаузи следовали за нами на почтительном расстоянии. Гомес их не замечал, а я не считал нужным ставить его об этом в известность.
Родители Гомеса жили теперь в новехонькой трехкомнатной квартире. Мебель тоже была только что из магазина, а на чьи денежки она была приобретена, вы, конечно, понимаете. Отец и мать говорили только по-испански, а я был представлен как Бил, mi amigo. Они что-то пробормотали в ответ, явно стесняясь.
Заминка произошла, когда мать Гомеса принялась накрывать на стол. Гомес, запинаясь, сказал, что ему не хочется уходить, но мы уже договорились обедать в другом месте. Мать в конце концов вытянула из него, что мы идем в «Порто Белло», чтобы повидаться с Розой, и тогда все снова заулыбались. Отец сказал мне, что Роза хорошая, очень хорошая девушка.
Когда мы спускались по лестнице, а вокруг нас с
криком бегала ватага мальчишек, играющих в пятнашки, Гомес с гордостью произнес:
— Не подумать, что они так мало живут в Соединенные Штаты, верно?
У подъезда я взял его под руку и решительно повернул вправо, иначе он наверняка увидел бы нашу «охрану». Зачем? Я хотел, чтобы ему было хорошо.
В «Порто Белло» было полным-полно народу, и малышка Роза, конечно же, сидела за кассой. В последнюю минуту Гомес чуть было не повернул обратно от страха.
— Мест нет, — пролепетал он, — пойдем куда-нибудь еще.
Я почти силой затащил его в закусочную.
— Найдем столик.
В это время от кассы донеслось:
— Хулио!
Он потупился:
— Здравствуй, Роза! Я приехал погостить.
— Я так рада тебя видеть, — ее голос прерывался от волнения.
— И я рад. — Здесь я незаметно толкнул его. — Роза, это мой друг Бил. Мы вместе работаем в Вашингтоне.
— Рад с вами познакомиться, Роза. Не хотите ли поужинать с нами? Думаю, вам найдется, о чем поговорить с Гомесом.
— Постараюсь… А вот и столик для вас. Постараюсь освободиться.
Мы сели за столик. Роза присоединилась к нам. Очевидно, ей удалось уломать хозяйку.
Мы ели arróz con pollo — курицу с рисом — и еще многое другое. Постепенно они перестали смущаться и почти забыли про меня, а я, разумеется, принял это как должное. Приятная пара. Мне правилось, как они улыбались друг другу, с какой радостью вспоминали свои походы в кино, прогулки, разговоры. В ту минуту я забыл выражение лица Гомеса, когда он повернулся ко мне от доски, покрытой слишком уж простыми формулами.
Когда подали кофе, я не выдержал и решил прервать их разговор — они уже держались за руки:
— Хулио, почему бы вам не пойти погулять? — Я буду ждать тебя в отеле «Мэдисои Парк».
Я записал адрес на клочке бумаги и отдал ему.
— Я закажу тебе номер. Гуляй и ни о чем не думай.
Я похлопал его по коленке. Он посмотрел вниз, и я сунул ему четыре бумажки по двадцать долларов.
— Здорово, — сказал он. — Благодарю.
Вид у него при этом был очень смущенный. Я же чувствовал себя его отцом и благодетелем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
