Мэри вылезла из бассейна и вытерлась, потом, по-прежнему голая, пересекла комнату и устроилась на широком подлокотнике его кресла.
— О чём думаешь? — спросила она.
Понтер вздрогнул.
— О ерунде всякой.
Мэри улыбнулась и погладила его по мускулистой руке.
— Ты чем-то расстроен?
— Расстроен? — повторил Понтер, словно вспоминая, что это слово значит. — Нет. Вовсе нет. Я просто… задумался кое о чём.
Мэри передвинула ладонь на его широкое плечо.
— Что-то, связанное со мной?
— Частично да.
— Понтер, — сказала она, — мы решили попробовать и посмотреть, как это… эти наши отношения пойдут дальше. Но это возможно только в том случае, если мы будем общаться.
Мэри видела, что Понтер выглядит откровенно встревоженным; у него на лице словно написано «Думаешь, я не знаю?»
— Итак? — сказала Мэри.
— Помнишь Веронику Шеннон?
— Конечно. Женщину из Лаврентийского. — Женщину, благодаря которой Мэри Воган увидела Деву Марию.
— Из её работы следует одна вещь, — сказал Понтер. — Она идентифицировала у Homo sapiens мозговые структуры, отвечающие за религиозные переживания.
Мэри глубоко вдохнула. Ей было неприятно об этом задумываться, но её разум учёного не мог игнорировать то, что, по-видимому, продемонстрировала Вероника.
— Полагаю, так, — сказала Мэри, выдыхая.
— Так вот, если мы знаем, что является причиной религии, — сказал Понтер, — то…
— То что? — спросила Мэри.
— То её, наверное, можно вылечить.
Сердце Мэри подпрыгнуло; ей показалось, что она сейчас свалится с подлокотника кресла.
— Вылечить, — повторила она, будто произнесённые её собственным голосом эти слова каким-то образом изменили бы смысл. — Понтер, нельзя вылечить религию. Это не болезнь.
Понтер не ответил, но, глядя на него сверху вниз со своего насеста на подлокотнике, Мэри увидела, как его бровь вползла на надбровье, словно спрашивая: «Да неужели?»
Мэри решила заговорить первой и не дать Понтеру сказать ещё что-нибудь, чего она не желала слышать.
— Понтер, это часть меня. Часть того, что я есть.
— Но она принесла в ваш мир столько зла.
— Но также и много пользы, — возразила Мэри.
Понтер склонил голову набок и повернул её так, чтобы видеть её лицо.
— Ты сама попросила рассказать, о чём я думаю. Я хотел оставить эти мысли при себе.
Мэри задумалась. Если бы он действительно держал их при себе, ей бы и в голову не пришло спросить, что с ним не так.
— Наверняка можно выяснить, что за мутация привела к этому изменению у глексенов, — продолжал Понтер.
Мутация. Религия как результат мутации. О Господи!
— Откуда ты знаешь, что мутировал именно мой вид? Может быть мы-то как раз нормальные, как наши общие предки, а вы — мутанты.
Понтер лишь пожал плечами.
— Вполне возможно. Но если так, то это не…
Но Мэри закончила мысль за него; в её голосе звучала горечь:
— Это не было бы единственным улучшением со времени разделения неандерталенсисов и сапиенсов.
— Мэре… — мягко сказал Понтер.
Но Мэри не собиралась менять тему.
— Вот видишь! У вас вокальный репозиторий беднее. Это мы — следующий этап развития.
Понтер открыл было рот, чтобы возразить, но закрыл его, не высказав пришедшую в голову мысль. Однако Мэри догадывалась, что он, вероятно, хотел сказать; идеальное возражение на её замечание о вокальном репозитории — тот факт, что у глексена во время еды может насмерть подавиться, тогда как неандерталец — нет.
— Прости, — сказала Мэри. Она съехала с подлокотника кресла к нему на колени, обхватив его руками за плечи. — Я такая вредная. Прости меня, пожалуйста.
— Конечно, — сказал Понтер.
— Это для меня тяжёлая тема, ты сам это понимаешь. Религия как случайная мутация. Религия как повреждение генома. Моя вера — как чисто биологическая реакция без какого-либо основания в высшей реальности.
— Не могу сказать, что понимаю тебя, потому что это не так. Я никогда не верил во что-либо вопреки свидетельствам противоположного. Но…
— Но?
Понтер опять погрузился в молчание, и Мэри сдвинулась у него на коленях, откинувшись назад так, чтобы видеть его заросшее бородой широкое круглое лицо. В его золотистых гласах был такой ум, такая нежность.
— Понтер, прости. Я отреагировала так, как отреагировала. Последнее, чего бы я хотела, это чтобы ты замыкался — начал бояться открыто говорить со мной. Прошу, скажи то, что ты собирался сказать.
Понтер глубоко вздохнул, и Мэри ощутила лицом его дыхание.
— Помнишь, я рассказывал, что посещал скульптора личности?
Мэри коротко кивнула.
— По поводу моего изнасилования. Да, я помню.
— Это непосредственная причина моего визита к нему, но другие… вещи… вопросы…
— В этом контексте мы обычно говорим о проблемах, — подсказала Мэри.
— Ага. Выяснилось, что у меня имеются другие проблемы, ожидающие решения.
— И?
Понтер поёрзал в кресле; сидящая на коленях Мэри практически не стесняла его движений.
— Скульптора личности звали Журард Селган, — сказал Понтер. Ненужная подробность, позволяющая выиграть время для приведения мыслей в порядок. — У Селгана была гипотеза насчёт…
— Насчёт…?
Понтер слегка пожал плечами.
— Насчёт моих чувств к тебе.
Мэри ощутила, как напряглась спина. То, что она оказалась причиной проблем Понтера, уже само по себе было плохо — но стать объектом теорий совершенно незнакомого человека! В её голосе прозвучал плейстоценовый холод:
— И что это была за гипотеза?
— Ты ведь знаешь, что моя партнёрша — Класт — умерла от рака крови?
Мэри кивнула.
— Так что её больше нет. Её существование закончилось необратимо и полностью.
— Как тех ветеранов Вьетнама, чьи имена написаны на мемориале, — сказала Мэри, вспоминая их поездку в Вашингтон, во время которой всё началось по-настоящему.
— Именно! — сказал Понтер. — Именно так!
Мэри кивнула: кусочки мозаики начали складываться в картинку у неё в голове.
— Тебя расстроило, что люди у вьетнамской стены могут утешиться мыслью, что их близкие каким-то образом продолжают существовать.
— Ка, — тихо ответил Понтер. Кристина уже не переводила неандертальское «да», если это было единственное сказанное слово.
Мэри кивнула.
— Ты… ты завидовал им, тому, что у них есть утешение, несмотря на их ужасную потерю. Утешение, которого ты лишён, потому что не веришь в рай на небе и загробную жизнь.
— Ка, — снова сказал Понтер. Однако, после долгой паузы, заговорил снова, и Кристина принялась переводить:
— Но мы с Селганом обсуждали не нашу поездку в Вашингтон.
— А что тогда? — спросила Мэри.
— Он предположил, что… что моё влечение к тебе…
— Да?
Понтер вскинул лицо к фрескам на потолке.
— Я только что сказал, что никогда не верил во что-либо вопреки свидетельствам противоположного. То же самое можно сказать про веру во что-либо в отсутствие свидетельств. Но Селган предположил, что, возможно, я поверил тебе, когда ты сказала, что у тебя есть душа, которая в той или иной форме продолжит существование даже после смерти.
Мэри нахмурила брови и склонила голову набок в полнейшем изумлении.
— И что?
— Он… он… — Понтер, казалось, был не в состоянии продолжать. Наконец, он просто поднял левую руку и сказал:
— Хак?
Хак заговорил по-английски собственным голосом.
— Мэре, пожалуйста, не чувствуйте себя ущербной, — сказал компаньон. — Сам Понтер также не смог этого увидеть, хотя для учёного Селгана всё было ясно, как день… и для меня тоже.
— Что? — с внезапно заколотившимся сердцем спросила Мэри.
— Можно предположить, — продолжил компаньон, — что если вы умрёте, то Понтер не будет скорбеть по вам так же глубоко, как по Класт — не потому, что вас он любит меньше, а потому, что сможет убедить себя в том, что вы в каком-то виде продолжаете существовать.
Мэри ощутила, как всё её тело расслабилось и осело. Если бы рука Понтера не охватывала её вокруг пояса, она бы свалилась с его колен.
— О мой… Бог… — пробормотала она. Её голова шла кругом; она не знала, что и подумать.
— Я не считаю, что Селган прав, — сказал Понтер, — но…
Мэри слабо кивнула.
— Но ты учёный, и это… — Она замолчала, задумалась; вера в загробную жизнь и правда может дать такого рода утешение. — И это в самом деле интересная гипотеза.
— Ка, — ответил Понтер.
И правда, ка.
Глава 20
Но сейчас пришло время возобновить наше путешествие, ибо именно эта любовь к путешествиям возвеличивает нас…
