Плюнув в пленника, узкоглазый пророк отправился пить зеленый чай, а Андрей, оставшись один, занялся тщательным исследованием цепи, на которой его держали. Тяжеленная, выкованная из стальных заготовок толщиной в палец, она, как и все в этом мире, оказалась на поверку не без изъяна. В одном месте сцепка звеньев была нарушена: когда-то ее чинили, и то звено, которое восстанавливали с помощью молотка или кувалды, сжималось не так прочно, как остальные. За него-то и взялся Андрей, используя в качестве рычага край алюминиевой миски, которую за все время пребывания в плену так ни разу и не наполнили чем-нибудь съестным. Кстати, эта самая миска сослужила ему еще одну добрую службу, когда однажды хлынул проливной дождь, наполнивший посудину до краев.
С цепью пришлось провозиться три дня, очень уж Андрей ослаб от постоянных побоев, голода и холода. Поскольку руки его были связаны за спиной, действовал он на ощупь, загоняя край миски в зазор звена и расширяя его помаленьку. Задачу осложняло то, что днем во дворе постоянно толклись люди, а бодрствовать по ночам становилось все труднее и труднее. Иногда Андрею хотелось просто лечь, уснуть и не просыпаться больше, но воспоминания о доме, где его помнят и ждут, заставляли его перебарывать апатию. «Врете, чурки узкоглазые, – бормотал он, возясь с неподатливым звеном цепи. – Не все готовы вам подметки лизать. Рановато вы решили, что на русских можно верхом ездить. На нас где сядешь, там и слезешь».
Сосед-таджик затравленно следил за работой товарища по несчастью, но сам проделать нечто подобное даже не пытался. Чудовищно худой, невероятно грязный, весь покрытый чирьями и струпьями, с обмороженными ступнями, он не отзывался на оклики, а если его били, то просто выл и грыз землю. Он не говорил ни по-русски, ни по-казахски, язык жестов тоже понимать отказывался, и как-то вечером, находясь в веселом подпитии, вислоусый казах в шапке с меховой опушкой заколол упрямца самодельной пикой.
Умирал таджик долго, лопоча что-то по своему, а к тому моменту, когда наконец перестал подрагивать и замолчал, Андрей разомкнул слабое звено своей цепи.
Дождавшись темноты, он перебрался через ограду и осторожно пошел прочь, понимая, что, стоит ему побежать, как все местные собаки отреагируют на это многоголосым лаем. Поселок на пригорке он обогнул десятой дорогой, не ожидая ничего хорошего от здешних жителей. Все ему тут были врагами, и он тоже им был враг, правда, совсем неопасный, изнуренный, одинокий, беспомощный. Шансов поквитаться с ними у него не было никаких. Шансов выбраться из этих проклятых мест живым – примерно столько же и полстолько.
Он не слишком удивился тому, что на следующий день его изловили и повезли обратно. Лежа поперек седла, тупо глядел на проплывающую внизу землю и мечтал лишь о двух вещах, сохранивших для него значение. Первое: наесться бы. Второе: помереть бы во сне, не подвергнувшись какой-нибудь позорной и мучительной казни, на которые все азиаты мастаки. Но, когда его повезли не в знакомый лагерь, а к местному дворцу под оцинкованной крышей, Андрей понял, что до смерти еще далеко. Сначала будут пытки, и только потом совершится казнь. Ибо разве не в самой мудрой из всех мудрых книг сказано: «Не спеши проявлять гнев, как грозовая туча проливается дождем, а копи гнев свой, собирая громы и молнии на голову нечестивца, который лишь прах под твоими ногами».
Перед Андреем распахнулись ворота, выкрашенные синей масляной краской, и петли промяукали: «Добро пожаловать на последний круг ада».
* * *
– Значит, не хочешь работать, русак, – не спросил, а заключил Кабиров.
Он стоял над брошенным к его ногам пленником, щекастый, кривоногий, одутловатый и, сложив руки на животе, производил безостановочное вращение большими пальцами, как будто педали игрушечного велосипеда крутил.
Голос у Андрея, которого успели отходить ногами, был слабым, придать тону дерзость не получалось, и все же он сказал:
– Я к тебе не нанимался.
– Ленивая свинья, – сказал Кабиров. – Вы все ленивые свиньи.
– Как я погляжу, ты тоже особым трудолюбием не отличаешься, бай.
Андрей попытался сплюнуть, но лишь перепачкал подбородок слюной.
– Шутит, – сообщил Кабиров обступившим его приближенным. – У нас в гостях знаменитый комик, люди добрые.
Они сверились с выражением хозяйского лица и дружно заулыбались, все, как один, гнилозубые, криворотые. Женщин во дворе не наблюдалось. Мусульмане считают их низшими существами, которым не место даже на похоронах близких. Высшие же существа, обряженные, по большей части, как огородные пугала, предвкушали потеху. Державшийся по правую руку от бая казах с оттопыренными ушами взялся за рукоять кинжала в серебряных ножнах и оскалился, обнажив розовые, как у младенца, десны.
– Ты совсем голый, стыдно на тебя смотреть, – сказал он лежащему на спине Андрею. – Давай я сделаю тебе галстук «аленький цветочек», хочешь?
Этому фокусу обучили его талибы, на стороне которых он воевал без малого три месяца. Полоснув ножом по глотке жертвы, вытягивают наружу его язык, вот и галстук готов. Сделать это не трудней, чем зарезать барашка. Сознание своего превосходства над пленником заставляло кабировского боевика выпячивать грудь. Он даже шагнул вперед на своих стоптанных, кривых каблуках, когда рука бая раздраженно возвратила его на место.
– Слишком легкая смерть для собачьего сына, – процедил Кабиров, буравя Андрея взглядом своих угольных зрачков.
– Тогда можно приготовить из него шашлык, – предложил здоровенный полукровка в замасленном кожухе, накинутом поверх тельняшки десантника. – Разделаем его аккуратненько, чтобы он остался жив до конца пиршества. Пусть смотрит, как его кушают.
– Даже дадим ему попробовать кусочек, – захихикал пергаментный юноша, злой ангел Костечкина, выискивая в волосах вшу, насосавшуюся крови. Ему нравился звук, с которым они лопаются, когда их давишь ногтями. Но еще больше ему нравилось измываться над беззащитными пленниками. – Его собственный член под соусом.
– У-ху-ху…
– А-ха-ха…
– Цыц!!!
Кабиров поднял руку, подавая приближенным знак молчать. Он уже решил судьбу русского упрямца, и весь этот спектакль был рассчитан лишь на то, чтобы заставить его ползать в пыли, вымаливая пощаду. Но парень был не из тех, кого легко превратить в жалкого червя, в жидкую коровью лепешку, которую можно топтать ногами. Это плохо. Никто не должен сомневаться в могуществе Кабирова, ибо власть над окружающими строится на страхе и повиновении. Непокорность разъедает людей, как ржавчина, она заразна. Сегодня на тебя глядит с вызовом один человек, а завтра то же самое позволят себе остальные.
Презренные рабы, ютящиеся в коровниках, требовались Кабирову лишь для демонстрации своей силы. Разве местные жители не согласились бы выполнять ту же работу за плошку похлебки и щепотку чая? Но чем больше людей находится у тебя в повиновении, тем прочнее твоя власть, а неограниченная власть подобна обладанию женщиной. Нет, над сотнями женщин одновременно, над тысячами. И испытываемое от этого наслаждение никогда не сменяется апатией. Какая радость от того, что русский пленник подохнет у твоих ног, пытаясь напоследок укусить карающую руку? Вот если он сначала лизнет эту руку, признавая твое превосходство, то совсем, совсем другое дело.
Вытащив из рукава халата четки и перебирая их в толстых волосатых пальцах, Кабиров заговорил по-казахски:
– Сегодня утром я посетил кладбище наших великих предков…
Все закивали, обратив постные взоры в сторону саманной ограды, сложенной из необожженных, полуосыпавшихся блоков, где покоились их дальние и близкие родичи, семь раз завернутые в полотно или брезент и усаженные в свои тесные могилы до захода солнца.
– Это святое место хранит мудрость веков, вот почему я прихожу туда в минуты раздумий…
Территория кладбища была разбита примерно на равные квадраты площадью 15–16 метров. Потрескавшиеся памятники, слепленные из глины, походили на маленькие домики с окнами, дверями, пристройками и плоскими крышами. В них жили насекомые и грызуны с безумными глазами трупоедов. Еще больше живности водилось в самих могилах, как попало накрытых досками. После того как на кладбище привозили очередного покойника (иногда за сто-двести километров), посетителям еще долго приходилось зажимать носы.
– Иногда я спрашиваю предков, как следует поступить в том или ином случае, – повысил голос Кабиров. – Помните, как я рассеял сомнения старейшин, запрещавших вам пить водку? «Сарым, – сказал мне голос деда Абая, – запомни, Коран возбраняет хмельное питье из перебродивших плодов и ягод, но там ничего не сказано о пшеничной водке». Эти слова я повторил перед старейшинами, и они, сраженные справедливостью моих доводов, отменили свой запрет. – Лицо Кабирова опечалилось. – Сегодня наши старейшины покоятся на кладбище, и вся ответственность за вас легла на мои плечи. – Он повертел шеей, давая понять, что это нелегкая ноша. – Но духи предков по-прежнему с нами, и они не обделяют меня своим вниманием.
