Сэр Лоренс, который во время болезни Кита тоже почти каждый день заходил на Саут-сквер, вставил в глаз монокль и добрых две минуты молчал.
— Что ты понимаешь под магнетизмом, Майкл? Лучи заходящего или восходящего солнца?
— По возможности и то и другое, папа.
— Трудно, — сказал сэр Лоренс, — трудно. Верно одно — умный человек для вас слишком большая роскошь.
— То есть как?
— Слишком тяжко пришлось публике от умных людей, а в Англии, Майкл, ум не так уж и ценят. Характер, мой милый, характер!
Майкл застонал.
— Знаю, знаю, — сказал сэр Лоренс, — вы, молодежь, считаете, что это понятие устарелое. — И вдруг он так вздернул свободную бровь, что монокль упал на стол. — Эврика! Уилфрид Бентуорт! Как раз подходит — «последний из помещиков возглавляет трущобную реформу» — вот это здорово, как теперь говорят.
— Старик Бентуорт? — нерешительно повторил Майкл.
— Он не старше меня — шестьдесят восемь, и не имеет никакого касательства к политике.
— Но ведь он глуп?
— Ну, заговорило молодое поколение! Грубоват и смахивает на лакея с усами, но глуп — нет. Три раза отказывался от звания пэра. Подумай, какое впечатление это произведет на публику!
— Уилфрид Бентуорт? Никогда бы я не вспомнил о всегда думал, что он честный человек и больше никто — удивлялся Майкл.
— Но он и правда честный!
— Да, но он всегда сам об этом говорит.
— Это верно, — сказал сэр Лоренс, — но нельзя же совсем без недостатков. У него двадцать тысяч акров, он увлекается вопросом откорма скота. Состоит членом правления железной дороги, почетный председатель крикетного клуба в своем графстве, попечитель крупной больницы. Его все знают. Члены королевского дома приезжают к нему охотиться, родословную ведет еще от саксов и больше чем кто бы то ни было в наше время приближается к типу Джона Буля. Во всякой другой стране его участие погубило бы любой проект, но в Англии… Да, если тебе удастся его залучить, дело твое наполовину сделано.
Майкл с веселой усмешкой взглянул на своего родителя. Вполне ли Барт понимает современную Англию? Он наспех окинул мысленным взором разные области общественной жизни. А ведь — честное слово — понимает!
— Как к нему подъехать, папа? А сами вы не хотели бы войти в комитет? Вы с ним знакомы, мы могли бы отправиться вместе.
— Если тебе правда этого хочется, — в тоне сэра Лоренса прозвучала грустная нотка, — я согласен. Пора мне опять заняться делом.
— Чудесно! Я начинаю понимать ваше мнение о Бентуорте. Вне всяких подозрений: богат настолько, что выиграть ему на этом деле нечего, и недостаточно умен, чтобы обмануть кого-нибудь, если б и захотел.
Сэр Лоренс кивнул.
— Еще прибавь его внешность; это колоссально много значит в глазах народа, который махнул рукой на сельское хозяйство. Нам все еще мила мысль о говядине. Этим объясняется немало случаев подбора наших вождей за последнее время. Народ, который оторвался от корня и плывет по течению, сам не зная куда, ищет в своих вождях грубости, говядины, грога или хотя бы портвейна. В этом есть что-то умилительное, Майкл. Что у нас сегодня — четверг? Помнится, в этот день у Бентуорта заседание правления. Что ж, будем ковать железо, пока горячо? Мы почти наверно поймаем его в клубе.
— Отлично! — сказал Майкл, и они отправились.
— Этот клуб, собственно, объединяет путешественников, — говорил сэр Лоренс, поднимаясь по ступеням «Бэртон-Клуба», — а Бентуорт, кажется, на милю не отъезжал от Англии. Видишь, в каком он почете. Впрочем, я несправедлив. Сейчас вспомнил — он в бурскую войну командовал отрядом кавалерии. Что, «помещик» в клубе, Смайлмен?
— Да, сэр Лоренс, только что пришел.
«Последний из помещиков» действительно оказался у телеграфной ленты. Его румяное лицо с подстриженными белыми усами и жесткими белыми бачками словно говорило, что не он пришел за новостями, а они явились к нему. Казалось, пусть обесценивается валюта и падают правительства, пусть вспыхивают войны и проваливаются стачки, но не согнется плотная фигура, не дрогнут спокойные голубые глаза под приподнятыми у наружных концов бровями. Большая лысина, коротко подстриженные остатки волос, выбрит как никто; а усы, доходящие как раз до углов губ, придавали необычайную твердость добродушному выражению обветренной физиономии.
Переводя взгляд с него на своего отца — тонкого, быстрого, верткого, смуглого, полного причуд, как болото бекасов. — Майкл смутился. Да, Уилфриду Бентуорту вряд ли свойственны причуды! «И как ему удалось не впутаться в политику — ума не приложу!» — думал Майкл.
— Бентуорт, это — мой сын, государственный деятель в пеленках. Мы пришли просить вас возглавить безнадежное предприятие. Не улыбайтесь! Вам не отвертеться, как говорят в наш просвещенный век. Мы намерены прикрыть вами прорыв.
— А? Что? Садитесь. Вы о чем?
— Дело идет о трущобах; «не поймите превратно», как сказала дама. Начинай, Майкл.
Майкл начал. Он развил тезисы Хилери, привел ряд цифр, разукрасил их всеми живописными подробностями, какие смог припомнить, и все время чувствовал себя мухой, которая нападает на быка и с интересом следит за его хвостом.
— И когда в стенку вбивают гвоздь, сэр, — закончил он, — оттуда так и ползет.
— Боже милостивый, — сказал вдруг «помещик», — боже милостивый!
— Насчет «милости» приходится усомниться, — ввернул сэр Лоренс.
«Помещик» уставился на него.
— Богохульник вы эдакий, — сказал он. — Я незнаком с Черрелом; говорят, он выжил из ума.
— Нет, я не сказал бы, — мягко возразил сэр Лоренс, — он просто оригинален, как почти все представители древних фамилий.
Образчик старой Англии, сидевший напротив него, подмигнул.
— Вы ведь знаете, — продолжал сэр Лоренс, — род Черрелов был уже стар, когда этот, пройдоха-адвокат, первый Монт, положил нам начало при Иакове Первом.
— О, — сказал «помещик», — так это ему вы обязаны жизнью? Не знал.
— Вы никогда не занимались трущобами, сэр? — спросил Майкл, чувствуя, что нельзя их пускать в странствия по лабиринтам родословных.
— Что? Нет. Надо бы, наверно. Бедняги!
— Тут важна не столько гуманитарная сторона, — нашелся Майкл, — сколько ухудшение породы.
— М-м, — сказал «помещик», — а вы что-нибудь понимаете в улучшении породы?
Майкл покачал головой.
— Ну, так поверьте мне, тут почти все дело в наследственности. Население трущоб можно откормить, но переделать его характер невозможно.
— Не думаю, что у них такой уж плохой характер, — сказал Майкл, — детишки почти все светловолосые, а это, по всей вероятности, значит, что в них сохранились англосаксонские черты.
Он заметил, как его отец подмигнул. «Ай да дипломат!» — казалось, говорил он.
— Кого вы имеете в виду для комитета? — неожиданно спросил «помещик».
— Моего отца, — сказал Майкл. — Думали еще о маркизе Шропшир.
— Да из него песок сыплется!
— Но он еще молодцом, — сказал сэр Лоренс. — У него хватит резвости электрифицировать весь мир.
— Еще кто?
— Сэр Тимоти Фэнфилд…
— Ох и бесцеремонный старикашка! Да?
— Сэр Томас Морсел…
— Гм!
Майкл поспешил добавить:
— Или какой-нибудь другой представитель медицинского мира, о ком вы лучшего мнения, сэр.
— Нет таких. Вы это уверены — насчет клопов?
— Безусловно!
— Что ж, надо мне повидать Черрела. Он, говорят, способен даже осла убедить расстаться с задней ногой.
— Хилери хороший человек, — вставил сэр Лоренс, — правда, хороший.
— Итак, Монт, если он придется мне по вкусу, я согласен. Не люблю паразитов.
— Серьезное национальное начинание, сэр, — начал Майкл, — и никто…
«Помещик» покачал головой.
— Не заблуждайтесь, — сказал он. — Может, соберете несколько фунтов, может, отделаетесь от нескольких клопов; но национальные начинания этого у нас не существует…
— Крепкий старик, — сказал сэр Лоренс, спускаясь по ступеням клуба. Ни разу в жизни не выказал энтузиазма, Из него выйдет превосходный председатель. По-моему, ты убедил его, Майкл. Ты хорошо сыграл на клопах. Теперь можно поговорить с маркизом. К Бентуорту и герцог пошел бы на службу. Они знают, что он более древнего рода, чем они сами, и что-то в нем есть еще.
— Да, но что?
— Как тебе сказать, он не думает о себе; неизменно спокоен, и ему в высшей степени наплевать на все и на всех.
— Не может быть, что только в этом дело.
— Ну, скажу еще. Дело в том, что он мыслит, как мыслит Англия, а не так, как ей мыслится, что она мыслит.
— Ого! — сказал Майкл. — Ну и диагноз! Пообедаем, сэр?
— Да, зайдем в «Партенеум». Когда меня принимали в члены, я думал, что и заходить сюда не буду, а вот, знаешь ли, провожу тут довольно много времени. Во всем Лондоне не найти места, которое больше напоминало бы Восток. Йог не нашел бы к чему придраться. Я прихожу сюда и сижу в трансе, пока не наступит время уходить. Ни звука, никто не подойдет. Нет низменного, материального комфорта. Преобладающий цвет — цвет Ганга. И непостижимой мудрости здесь больше, чем где бы то ни было на Западе. Не будем заказывать ничего экстренного. Клубный обед готовится с расчетом умерить всякие восторги. Завтрак получить нельзя, если член клуба приводит гостя. Где-то ведь нужно положить предел гостеприимству.
