Однако с этим можно связать и известный в балто-славянской народной традиции мотив о происхождении огня из воды. В частности, в заговорах нередко огонь находится в самой воде, что перекликается с мифами о происхождении огня из воды: «… И есть зеленой огонь в море, всем огням царь, жжет и палит отпадшую нечистую силу, диаволов, еретиков и всех людей … (заговор на оберег скота)» [Майков, 116]. По свидетельству А. Коссажевского, к записанным им в Литве представлениям о небесном огне вроде зарницы некий «Гирдвойн добавил, что такие огни часто и то только осенью видны и происходят из моря (поднимаются из моря)» [Kossarzewski, 146].
Из индоевропейских традиций образ «огня в воде» ярче всего, видимо, выражен в ведийской, где Агни зарождается в водах (иногда буквально под именем Apā m nápāt ‘отпрыск вод’), в водах находится, в водах скрывается [100] . Существенно указание А.Н. Афанасьева на участие в этом мотиве рыбы и приводимые им некоторые аналогии: «По индийскому преданию, Агни, некогда скрывшийся в воду, был предан рыбою и тогда же изрек на нее проклятие, чтобы она вечно была преследуема ловцами [101] ; а греки рассказывали о Гефесте, что сброшенный с неба – он был принят богинями вод Евриномою и Фетидою, из которых первая представлялась в Аркадии в рыбьем образе» [Афанасьев 1995, II, 81]. И этим аналогии такого рода далеко не исчерпываются. Так, в финно-угорской мифологии Вяйнямёйнен «добыл огонь из чрева огненной рыбы (лосося), изготовив первую сеть для рыбной ловли (в некоторых рунах говорится, что эта рыба поглотила первую искру, которую высек Вяйнямёйнен из своего ногтя или при помощи кремня и трута)» [МНМ I, 259], что в конечном счете тоже отсылает к молнии [см.: ВПИ, 53—54].
Ср. соответствующий мотив «Калевалы» (XLVII.248—250), где о высечении огня речь вообще не идет – он просто падает с небес (его роняет Небесная Дева) в море, и тут – «Вышел синий сиг, погнался, / Ловит огненную искру, / Проглотил он злое пламя» [Калевала, 356]. Потом сига проглотила пеструшка, а пеструшку – щука. Вяйнямёйнен выловил щуку, а Сын Солнца разрезал рыб одну за другой, пока, наконец, не «Вынул огненную искру, / Что упала с высей неба» (XLVIII.219—235) [Калевала, 361—362]. Среди американских индейцев тоже «распространено мнение, что во внутренностях лосося находится огонь» [Топоров 1982, 393; см.: Jobes, 1391]. И у американских индейцев это тоже огонь молнии: «она упала в морскую бездну, где ее проглотил лосось, и из его живота люди доставали тлеющие искры небесного огня» [ЭСС, 543; Biedermann, 496].
6. Поющие рыбы
Обратим внимание на то, что в приведенном выше отрывке из стихотворения Гяды рыбы не только жгут огонь, но и поют песни. В другом стихотворении Гяды рыбы выходят из воды, чтобы послушать песни:
Stebuklai, kuriuos Niekas išvydo jūrų smėly
Sėdi Niekas prie jūros,
O nendrelė siūbuoja.
Ir išeina iš jūros
Dešimt mariųžuvelių —
Paklausyti dainelių,
Paridenti žiedelių,
Susipinti kaselių
Чудеса, которые Никто увидел в морском песке
Сидит Никто у моря,
А тростник колышется.
И выходят из моря
Десять морских рыбок —
Послушать песенки,
Покатать кольца,
Заплести косички
Следует отметить, что в литовской фольклорной традиции также отражается способность рыб к пению. В одном литовском народном сказании [LTR 3500/121/] утверждается, что žuvys išmislino giesmes. Buvo žuvys: pusiau žuvis, pusiau moteris, ir dainavo giesmes, ir žmonės ėmė giedot ‘р ы б ы выдумали п е с н и. Были рыбы: наполовину рыба, наполовину женщина, и п е л и п е с н и, и люди стали петь’ [Būgienė, 52; SV, 24].
С образом поющих рыб смыкается и образ «сирены» – поющей полурыбы-полудевы, хорошо известный в балто-славянской народной традиции. В литовских быличках, например, рыбаки ловили рыбу на Немане и, Užmetę tinklą, ištraukė didelę nei žuvį, nei žmogų. Ji buvo labai graži, turėjo geltonus plaukus ir labai mažas ir trumpas rankas. Vietoj kojų buvo lyg žuvies uodega. […] Kai būdavo gražus oras, ji gražiai dainuodavo. Jos buvo labai gražus balsas, kokio neturi nė vienas žmogus, tik žodžių, ką ji dainuodavo, nebuvo galima suprasti ‘Закинув сеть, вытащили большую ни то рыбу, ни то человека. Она была очень красива, имела желтые волосы и очень маленькие и короткие руки. Вместо ног был вроде рыбий хвост. […] Когда стояла хорошая погода, она красиво п е л а. У нее был очень красивый голос, какого нет ни у одного человека, только слов, что она пела, было не понять’ [LD, 29; SV, 25]. Или: Senais laikais vandenyje gyveno narės. Iki pusės jos būdavo moters pavidalo, o nuo pusės – žuvies. Narės labai gražios, kaip laumės. Naktimis, patekėjus mėnuliui, jos išlįsdavo ant vandens, šokdavo rateliu, dainuodavo ‘В старые времена в воде жили нары. Наполовину они были с виду женщины, а наполовину – рыбы. Нары очень красивы, как лаумы. По ночам, при луне, они выходили из воды, плясали, п е л и’ [SV, 26]. [102]
И в русской народной традиции, по словам Е.Е. Левкиевской, «считается, что морские женщины наделены необычайной красотой и прекрасным голосом. Они подплывают к кораблям и п о ю т чудесные песни. […] Морским людям приписывается с о ч и н е н и е всех на земле п е с е н и сказок: по субботам они выплывают на поверхность моря и начинают п е т ь и рассказывать. Моряки запоминают их и разносят по городам и селам» [Левкиевская, 158]. «Наводнение 1800 г. под Петрозаводском было, по мнению местных жителей, „не чем иным как свадьбой в водяном царстве“, а гул перемешанной с песком и глиной воды – „музыкой водяных“» [РС, 94]. [103]
С учетом вышесказанного, рыбы в стихотворении Гяды, выходящие из моря «послушать песенки, заплести к о с и ч к и», приобретают вполне конкретный антропоморфный образ. Вспомним также строки из другого стихотворения Гяды о «Морском теленке»: «Маленькие девочки ротики моют, / Рыбьими расческами волосы причесывают». Как известно, отличительной особенностью русалок считаются длинные волосы, «косы ниже колен», «до земли» [Зеленин, 163, 177 и др.] и характерным действием при выходе из воды – расчесывание волос: «русалки любят расчесывать свои длинные русые волосы самым белым, самым чистым гребнем из рыбьей кости» [Макаров, 10, цит. по: Зеленин, 311] [104] . Известно также, что русалки имеют обыкновение разжигать огонь на берегу и таким образом привлекать жертв [Там же, 182, 200 и др.] – ср. строки о разжигании огня на дне моря рыбами у Гяды. В связи с участием в стихах Гяды растительного кода можно упомянуть и о том, что наиболее «любимое» место пребывания русалок на земле – деревья, и время выхода их из воды приурочено к моменту начала цветения злаков (на Троицу), что «раскрывает определенную связь между вегетацией растений и душами умерших» [СМ, 338]. Наконец, русалки напрямую связаны с конем, вернее, с его демонической ипостасью: во время обряда проводов русалок из соломы делают коня – чучело русалки, которое с большим шумом и песнями провожают к реке, где топят (вспомним лошадиную символику в связи с водой и утопление коня в качестве пожертвования морским божествам и водяному – см. выше). Подобные обряды происходят и не только в связи с русалками: лошадиный череп или чучело в виде лошади участвует в обрядах проводов весны, святочных, масленичных, свадебных, в Юрьев день. Перекликаются с русалочьими обрядами и купальские, во время которых иногда жгут конскую голову. Чучело лошади сжигают на костре в некоторых местностях и во время русалочьих обрядов: это связано с обрядом похорон русалки [Зеленин, 258—263 и далее]. С культом огня, солярной символикой связано и упоминание колец (кстати, распространенный с о л я р н ы й символ), покатать которые выходят из моря рыбы в стихотворении Гяды («И выходят из моря / Десять морских рыбок – / Послушать песенки, / Покатать кольца, / Заплести косички»).
* * *
Символика кольца-колеса здесь появляется не случайно – при анализе стихов Гяды возникает ощущение замкнутого круга, в котором все образы «перетекают» друг в друга: рыба превращается в животное (теленка, коня), конь выходит из воды и превращается в растение (которое, в свою очередь, прорастает в небо), животные (конь, корова, овцы) превращаются в птиц, птицы наделены антропоморфными чертами (говорят как «маленькие человечки»), в свою очередь, рыбы выходят на берег и превращаются в дев. Здесь, с помощью фольклорного кода, мы приходим к отождествлению дев (русалок) с конем, и круг замыкается.
Таким образом, стихотворения Гяды, рассмотренные в качестве гипертекста, раскрывают перед нами динамичную картину мифического универсума, в котором нет четких границ между мирами и уровнями пространства.
Несомненно, все вышесказанное не подразумевает сознательного стремления автора стихов включать подобные мифологические аллюзии в контекст своих произведений, а лишь в очередной раз показывает, насколько богата и глубока унаследованная нами мифопоэтическая традиция – при обращении к ней взаимосвязь образов возникает сама собой, невидимыми нитями пронизывает текст и уводит в сказочный мир фантазии и неожиданных превращений, подобный которому самостоятельно не выдумать никакому отдельному художнику, как бы глубоко он ни проник в «коллективное бессознательное» своего народа и человечества, произвольно жонглируя его образами.
