не располагающей к романтическим переживаниям.
Я пропадаю — бесповоротно, безвозвратно, отчаянно, вопреки здравому смыслу и своим страхам.
Я боюсь урагана, бушующего внутри меня, но ещё больше не хочу, чтобы тот стихал.
Я говорила, что сумасшествие заразно? Вот она, самая настоящая эпидемия, которая бьёт прямо в сердце, не оставляя ни единого шанса на спасение!
— Боже, Тася! — Голос отчима раздаётся внезапно и ушатом ледяной воды приводит меня в чувство.
Вадим в клетчатой пижаме стоит возле лестницы в гостиной и с непередаваемой тревогой смотрит на нас с Савицким. В его глазах плещется ужас вперемешку с непониманием. Он не сразу соображает, кого жалеть: мы с Герой оба в крови, оба без сил, а я, ко всему прочему, ещё и почти голая (миниатюрный топ, едва прикрывающий грудь, не в счёт).
Мещеряков хватается за голову и, раздувая ноздри, делает шаг навстречу, потом ещё и ещё, пока не замечает в моей руке футболку — ту самую, которую видел на мне за ужином и которую сейчас я всё ещё прижимаю к разбитому носу Савицкого… Отчим всё понимает без слов, в два счета сокращает расстояние между ним и нами и перехватывает Геру в свои руки.
— Я нашла его возле бассейна…
— Прости, — бормочет Вадим и помогает парню преодолеть несколько ступеней. — Это моя вина́!
— О чём вы? — спрашиваю, даже не думая сбегать, и плетусь следом.
— Не сейчас, Тася! Иди к себе! — пыхтит Мещеряков, поднимая Савицкого по лестнице.
— Я не могу. Ему нужен врач. Там столько крови!
— Я разберусь! Всё! Спасибо! Ты свободна! — рычит на меня Вадим, и я замираю.
Отчим прав: это всё не моё дело! Мне нужно привести себя в порядок, одеться, в конце концов, и главное — перестать думать о Гере. Ни к чему хорошему это не приведёт. Некоторым тайнам прошлого лучше никогда не воскресать, а секреты Савицкого как раз из той категории.
Резко разворачиваюсь и бегу к себе. Под нос бубню, что поступаю верно! Клянусь завтра же съехать из дома отчима и забыть весь этот кошмар, как страшный сон. Но потом замечаю в углу своей комнаты серебристую балетку и зачем-то возвращаюсь.
Коридор, гостиная, лестница… Снова коридор и та самая дверь, которую ещё утром дала зарок никогда не открывать и за которой прямо сейчас стонет от боли Савицкий.
Помню, отец всегда учил меня быть честной — в первую очередь, с самой собой. Но у меня не получается.
Я дёргаю дурацкую ручку двери и задаю себе только один вопрос: зачем я это делаю? Но честного ответа нет. Точнее, я боюсь его, как огня, как безумного взгляда Савицкого или больной фантазии Турчина. Тешу себя иллюзиями, что там, за запертой на замок дверью, я найду разгадку. Но кого я обманываю? Мне даже не открывают…
Бардак в мыслях и чувствах. На пальцах рук — засохшая кровь. Мне снова холодно, и вновь по телу разбегается дрожь.
Обхватив себя руками, сползаю по стенке на пол, упираюсь лбом в колени и как заведенная считаю до ста, а потом обратно. Прислушиваюсь к шорохам за дверью. Не знаю, чего жду. Наверно, кивка Мещерякова, что с Герой всё нормально.
Смешно! Я волнуюсь за местного психа, который меня на дух не переносит! Наверно, я и сама не в себе! Грех отрицать. Но я отчего-то чувствую ответственность за каждую его ссадину.
Правда, ночь диктует свои правила. Сизой пеленой сон накрывает моё сознание —внезапно, не спросив на то разрешения. Меня уносит куда-то далеко — наверно, в прошлое. Сколько мне здесь? Пять? Шесть?
* * *
Я снова вижу этот дом, огромную ёлку, сверкающую огнями по центру гостиной, и маму, молодую и безумно счастливую. Позабыв снять валенки, я отпускаю руку отца и бросаюсь в её объятия, не сводя глаз с родного лица. Чувствую, как мама меня любит, вижу, как скучала, и верю ей, как себе. Позабытое чувство, но такое трепетное и хрупкое, что боюсь упустить его из памяти и снова потерять.
— Тася приехала! — Голос Ники, по-детски писклявый, наполнен радостью. Сестра дёргает меня за рукав пуховика, переключая внимание на себя, и широко улыбается, так искренне, так по-настоящему. Она прыгает, сверкая камушками на новых туфельках, и пока всё ещё любит меня как сестру.
— Тася! Тася! Скорее раздевайся. Дядя Вадим столько подарков нам приготовил — с ума сойти можно!
— Ника! — осаждает болтушку мать. — Иди, поздоровайся с отцом!
И пока сестра нехотя бредёт к папе, мама помогает мне снять куртку, разматывает шарф и стягивает с меня вязаную шапку.
— Ох, вот это чёлка! — смеётся она, убирая с моего лба непослушные пряди русых волос. — Похоже, твой папа не в курсе, что существуют парикмахерские. Ну ничего, милая! У нас впереди целые каникулы.
* * *
Меня будит скрип двери и лёгкое дуновение ветра, пропитанное мерзким запахом антисептика.
— Тася… — то ли устало, то ли обречённо вздыхает Вадим и садится рядом.
— Как он? — спрашиваю, едва разлепив веки. Особо не рассчитываю на ответ и готовлюсь к тому, что отчим снова спустит на меня собак. Но Мещеряков меня удивляет. Упершись затылком в стену, он прикрывает глаза и спокойно отвечает:
— Жить будет! Раны я обработал, обезболивающее и успокоительное дал. Думаю, проспит до утра.
— Я испугалась.
— Понимаю. — Вадим кивает и даже улыбается — пусть немного грустно, но я зависаю, рассматривая его улыбку. Есть в ней что-то, напоминающее Савицкого.
— И всё же, Тася… — Мещеряков открывает глаза слишком резко и ловит меня с поличным. — Не стоило здесь сидеть. Холодно, да и время не детское.
И, вроде, Вадим снова меня прогоняет, но на сей раз его слова не ранят — напротив, в них слышится забота.
— Когда я была маленькой, я очень любила к вам приезжать, — зачем-то вспоминаю обрывки сна. — Когда всё изменилось?
— Попробуй спросить себя об этом, — пожимает плечами отчим.
— Я пробовала. Но, к сожалению, я мало что помню из детства.
— Тебе в какой-то степени повезло, Тася, — хмыкает Вадим.
— О чём вы?
— Я бы многое отдал, чтобы память Георгия была настолько же избирательной, как и твоя.
— Что с ним случилось? — Я снова хватаюсь за шаткую возможность всё узнать, пусть и
