силу юного возраста не смыслит, что говорит. Не бери в голову!
— А что я такого сказала? — Меня задевает, что мать снова на стороне отчима. — Ваш ненаглядный Гера сегодня разбил мне лоб и едва руку не сломал. Что я должна о нём думать?
— Тебя, кажется, просили не высовывать носа из своей комнаты! — злится Вадим, пропуская мимо ушей мои жалобы, а потом резко встаёт из-за стола. — Лиза! — обращается к матери. — Когда там твоей дочери восемнадцать? На днях? Надеюсь, она понимает, что более никто не удерживает её насильно в нашем доме!
Его слова подобны пощёчине. Я силюсь понять, чем хуже Ники. Почему ту он удочерил, а меня ненавидит всеми фибрами души? Но больше всего добивает реакция мамы. Она снова занимает сторону мужа.
— Дорогой, ты прав! — Цокая каблучками, мать спешит за своим толстяком и даже не обернётся. — Тасе уже завтра восемнадцать, и она может…
Съехать? Исчезнуть? Перестать действовать на нервы? Я не слышу, чем заканчивается разговор старших, да, если честно, и не особо жажду узнать. Осознание собственной ненужности кирпичом ложится на сердце, и непрошеные слёзы катятся по щекам. Как же я и сама хочу уехать отсюда куда угодно, лишь бы больше никогда никого из этого дома не видеть!
В расстроенных чувствах возвращаюсь в комнату. Обняв подушку, делюсь с ней своими переживаниями, а потом засыпаю. Дурацкий день! Дурацкая жизнь!
Я вскакиваю посреди ночи от резкого грохота. Так гремит во время грозы, но звёзды за окном ярким сиянием намекают, что непогода здесь ни при чём. Уже хочу снова заснуть, как звук повторяется и, кажется, становится только громче. По телу будоражащими волнами расходится страх. От понимания, что в этом крыле дома я совершенно одна, и вовсе спирает дыхание. Вскочив с кровати, запираю комнату на ключ и, прислонившись к двери ухом, с опаской прислушиваюсь к шуму, который, как назло, даже не думает стихать, правда, всё отчётливее напоминает стук — отчаянный, безнадёжный, словно прямо сейчас кто-то ищет спасения, ломясь во все подряд закрытые двери. Жуткие картинки в голове сменяются неотвратимой потребностью прийти на помощь. Вопреки здравому смыслу отпираю дверь и шагаю в неизвестность. По тёмному коридору иду на звук. Чтобы не упасть, держусь за стену. Наверно, будь я поумнее, позвала бы на помощь. Жаль, дельные мысли приходят в голову слишком поздно.
Я почти не дышу, когда странный звук приводит меня к бассейну. Ненавистная глубина, дежурный свет с тусклым оттенком синего, запах сырости и безнадёги — хватает привычных вещей, чтобы всё внутри скукожилось от страха. Но стоит найти возле двери Савицкого, и ноги начинают подкашиваться.
Согнувшись в три погибели, Гера сидит на белоснежном кафеле и из последних сил дубасит кулаком по пластиковому контейнеру для сырых полотенец. Недолго думая, нахожу выключатель и врубаю свет на полную. Хочу возмутиться безобразным поведением Геры, но мысли трансформируются в истошный визг, когда я замечаю на полу тонкие ручейки крови.
Мой крик на мгновение приводит Савицкого в чувство. Гера, раскачиваясь из стороны в сторону, приподнимает голову и пытается сконцентрировать внимание на моей персоне. Я же шарахаюсь от парня, как от чумы: его лицо всё в ссадинах и синяках, а кровь из носа хлещет как из ведра.
— Боже! — борюсь с подступающей к горлу тошнотой и всё же возвращаюсь к Савицкому. — Что случилось? Кто тебя так?
Гера сглатывает и затуманенным взглядом смотрит перед собой, продолжая бессвязно мычать.
Не знаю, как он в таком состоянии добрался дома, но чувствую: ещё немного, и Гера отключится — от боли или от потери крови, не важно! Сейчас я единственная, кто может ему помочь.
Судорожно смотрю по сторонам, но, как назло, не нахожу ни одного полотенца, ни чистого, ни использованного. Что уж говорить об аптечке? Быть может, она где-то и есть, но я ума не приложу, где её искать. А между тем лужа крови под ногами Савицкого становится всё больше.
Не раздумывая стягиваю с себя футболку и, смочив её в холодной воде, прикладываю к носу Геры. Он стонет, но не отталкивает мою руку.
Наблюдаю, как нежно-жёлтая ткань пропитывается его кровью, и, порядком осмелев, касаюсь дрожащей рукой коротких волос Савицкого. Каким бы сильным ни был мой страх перед ним, сейчас мне хочется пожалеть Геру, хоть как-то облегчить его страдания.
Я жду, что Гера снова оттолкнёт меня, боюсь, что от моих прикосновений ему станет только хуже, и морально готовлюсь быть отброшенной на глянцевый кафель. И ладно, если не в воду. Но Гера прикрывает глаза и терпеливо принимает мою помощь.
— Тебе нужно в больницу, Савицкий. — От вида чужой крови меня начинает не на шутку мутить, а чёртова растерянность лишает способности мыслить здраво.
— Нет. — Гера мотает головой и, вытянув ноги, упирается лбом в моё плечо. Прерывисто дышит и явно собирается с силами, чтобы что-то сказать. Но если честно, лучше бы Савицкий молчал.
— Мне осточертели больницы! — хрипит он, а потом хватается за меня, как за соломинку, и пытается встать. — Ника, помоги добраться до комнаты, — просит, не открывая глаз.
Всё внутри сжимается от осознания, что Савицкий позволил мне помочь ему только потому, что не узнал меня и принял за Нику.
— Я не… — Хочу высказать придурку, что он обознался, но вовремя замолкаю. Плевать! Пусть думает, всё, что хочет. Сейчас не это главное!
Мне стоит немалых усилий поставить Геру на ноги, ещё больших — сделать с ним в обнимку хотя бы шаг. Запираю рот на замок, чтобы избавить Савицкого от лишних подозрений на свой счёт, и со скоростью дохлой черепахи плетусь к выходу. Да что там — я практически тащу на себе Геру, не понимая, как можно быть настолько тяжёлым и глупым! Не умеешь драться — не дерись!
Савицкий с трудом переставляет ноги и бесстыдно елозит руками по моей обнажённой спине, даже не догадываясь, какую бурю доселе незнакомых эмоций бередит в моём неопытном сердце. Его шероховатые пальцы, все в ссадинах и кровоподтёках, обжигают кожу. Жаркое дыхание мурашками разбегается от ключиц и ниже, и сколько бы я ни повторяла себе, что это Гера, просто Гера, местный псих, ненавидящий меня всеми фибрами своей души, понимаю, что пропадаю — здесь и сейчас, втягивая носом запах его терпкой туалетной воды, прислушиваясь к каждому шороху, изнывая от запретной близости, к слову, совсем
