Однако покой его оказался недолгим. Не прошло и двух недель, как переговоры между безумным, но устойчивым Саддамом и умным, но недолговечным Бушем окончательно зашли в тупик, и Джордж, к вящей Хусейновой славе, обрушился на нашего бывшего союзника. И вот тогда-то по Москве, и без того ошалевшей от того, что толстый и несимпатичный премьер Павлов заставил стоять ее в очередях, обменивая купюры, а молодцеватый всадник и авантюрист Невзоров ломать голову, что же в самом деле произошло в Вильнюсе, поползли слухи, что Саддам в ответ на вторжение взорвет кувейтские нефтяные скважины и из-за пожаров произойдет экологическая катастрофа, какой мир еще не знал: потекут по земле реки огненные, те самые, о которых некогда туманно, но грозно выразился Иоанн Богослов, а спасутся лишь два человека, что нынче летают на орбите и делают космические снимки. И не случайно произойдет все это именно в нынешнем году, добавляли люди сведущие, когда совпадают Благовещение и Пасха, что таит в себе гибельную силу.
Люди доверчивые охотно внимали и умножали эти слухи, относясь к ним, впрочем, со свойственной россиянам беспечностью и вовсе не стремясь к тому, чтобы в оставшееся время спасти свои заблудшие души. Солидные мужи в костюмах и еще более солидные – в рясах убеждали обывателей, что ни с материалистической, ни с религиозной точки зрения ничего подобного произойти не может, ибо о том часе ведает лишь Бог-Отец, а годы, когда бывала кириопасха, ничем особым в истории не отмечены и что подобного финала ждали еще в 1459 году и вслед за этим в 1492-м, но не дождались, – наученная горьким опытом относиться ко всему, что идет из официальных источников, скептически публика предпочитала ничему не верить. И бедный Левушка совсем потерял голову.
Вся радость жизни, все его успехи и выгодные контракты, самые заманчивые предложения, словно в насмешку сыпавшиеся на него в ту зиму, все краски дня для него померкли, и одна мысль им владела: а что, если все это правда? И к чему и зачем нужно было куда-то стремиться, что-то возводить и покорять, если не пройдет и трех месяцев, как все превратится в тлен? Но почему именно теперь, когда он еще молод, полон сил и его ждет блестящее будущее? Почему ему не дали худо-бедно прожить его жизнь и уж только потом стали бы за нее судить?
Он вдруг почувствовал себя обманутым – чувство, не раз испытанное им в юности и по странной случайности или, напротив, язвящей закономерности связанное все с тем же Тезкиным. Но теперь этот обман казался ему куда более жестоким, он не спал ночами, и, как тогда, в Хорошей, его мучил страх. Так неужели же прав был его мудрый папаша Давид Евсеевич, с которым честолюбивый Лева всю жизнь спорил и боролся, печально и свысока глядевший на суетливые старания сына, а сам довольствовавшийся дешевой квартиркой, дурацкой работенкой редактора в техническом журнале, чтением мемуаров, ничуть не жалевший о бездарно прожитой жизни и оставшийся на старости лет у разбитого корыта, когда и журнал его вконец обанкротился вместе с обанкротившейся страной и либеральными грезами детей двадцатого партсъезда? Неужели же мы все окажемся у этого корыта и – мало этого – нас станут еще судить, и на этот Суд не возьмешь ничего из того, чем по праву гордишься здесь? Не мог Лева Голдовский относиться к этому, как безалаберный русский люд, готовый пропить и прокутить не только эту, но и ту жизнь. Ему нужны были полная ясность в этом вопросе и четкий ответ: что же теперь делать?
И Лева бросился к попам.
По странному совпадению, а верней, потому, что Левушка во всем привык полагаться на людей лично знакомых, духовное окормление Саниного друга совершал средний тезкинский братец Евгений, благодаря настойчивости своей жены полностью порвавший с бесперспективной светской карьерой.
Отец Евгений задумчиво выслушал раба Божьего Льва и молвил:
– Значит, баламутит все Санька?
– Да, батюшка, – кивнул Лева. – Он говорит, что дальнейшая земная история человечества бессмысленна и оттого ожидает ее скорый конец.
– Ишь ты! – усмехнулся кому отец, а кому брат поп Тезкин. – Дурак, а гордыни вон сколько. Уж будь на то моя воля, наложил бы я на него епитимью за эти толки.
– Так вы полагаете, батюшка, ничего не будет?
– На все воля Божья, – ответил священник уклончиво, – а истинному христианину должно не скорбеть, но радоваться и всегда быть готовым к Страшному суду. Ты же, Лева, коли смущена чем-то твоя душа, помог бы мне лучше с ремонтом.
– Хорошо, отец Евгений! – обрадовался Голдовский, резонно рассудив, что раз просят его помочь, значит, может быть, все еще и обойдется, а богоугодное сие дело ему в любом случае зачтется.
Но покоя в его душе не прибавилось. Леве все казалось в ту весну не таким, как обычно. Мрачные предчувствия и дурные сны терзали его. Он боялся подходить к балкону и смотреть вниз, и не было рядом того единственного человека, кто бы мог его успокоить. Ни молитвы, ни чтение писания, ни Великий пост, соблюдаемый им со всей строгостью, – ничто не приносило мира его душе. Напротив, еще острее Лева чувствовал свое ничтожество и слабость перед высшей силой. Он смутно догадывался, что в его смущении и страхе был тоже некий замысел и он должен был через это пройти, но никто на свете не заставил бы его раньше времени возжелать закончить свой земной путь.
«А ты, что же? – думал он о Тезкине. – Ты-то куда собрался, милый? Тебя-то что там ждет?»
Ему хотелось, чтобы Санька объявился в Москве. Или же бросить все и поехать в Хорошую самому? Но что-то не пускало Леву к товарищу. Что-то говорило: оставь его, он должен во всем разобраться сам», пока еще есть немного времени. И Леве оставалось только молиться за друга, но и это было не так уж мало.
«Крепись, милый, крепись, – бормотал Голдовский, – и в случае чего не бойся: нас с тобой туда вместе потащат».
От этих мыслей становилось ему не так страшно, как было в самом начале. Ничего, думал он, если верно, что каждый свой день надо прожить, как последний, то и последний надо прожить, как самый обыкновенный день.
6
С Тезкиным же в ту пору, когда Голдовский набирался личного мужества и брал уроки житейского стоицизма, а равнодушная ко всему, обскуративная столица лениво обсуждала, голосовать ей на похеренном впоследствии референдуме «за» или «против» развала великой империи, случилась странная вещь. Он, совершенно уверенный в истинности того, о чем говорил своему другу, он, чувствующий неизбежный конец мира еще, быть может, более остро, чем некогда смерть несчастной воспитательницы Ларисы, смерть отца или свою собственную смерть, вдруг поймал себя на мысли, что если бы несколько недель назад кто-нибудь сказал ему: от тебя зависит, надлежит ли миру окончить свое существование или нет, – то он не задумываясь ответил бы: да, надлежит. Все чаши зла переполнены, всюду торжествуют ложь и разврат, и чем скорее это кончится, тем будет лучше для всех, кто еще не поддался и не продал душу дьяволу. Что здесь даже не о чем спорить и не в чем сомневаться, а надо только Бога молить, чтоб свершилось все как можно скорее. Никаких ориентиров сбившиеся со своей дороги люди не найдут, никаких Божьих знамений не увидят, а если и увидят, то не внемлют: мало ли их было за последние годы, начиная с того же Чернобыля?
Но теперь, в эти мартовские дни, в эту новую весну, что-то снова переменилось в его душе. И ему вдруг стало жаль и этого дома, и реки, и лесного озерца, и наливающихся соком деревьев, ничуть не виновных в людских грехах. Стало жаль трех старух с дедом Васей, хотя кто-кто, а они только и ждали своей смерти и гадали, как бы успеть помереть пораньше с уверенностью, что тебя по-людски похоронят. Ему стало жаль весь этот мир, которому еще вчера он не мог простить смерти отца и вселенского разлада, и обида в его сердце сменилась тихой и ровной печалью.
Часами Тезкин глядел на реку, бродил по лесу и развешивал кормушки для птиц. Он сделался необыкновенно сосредоточенным и молчаливым, ощутив внезапную нежность и сострадание к человеческой слабости. Ему подумалось, что все люди, против которых у него накопилось столько раздражения, глубоко больны и несчастны и судить их нельзя, надо дать им отсрочку, дать время, чтобы они одумались. И если верно, что прошли все времена и положил Господь явиться на Землю, то этому должно не радоваться нынче, а скорбеть и молить Его как о высшей милости о продлении дней рода человеческого и его вразумлении.
Он почувствовал вдруг в одну ночь, когда вскрылась река и в ее заструившейся воде замерцали опрокинутые вниз звезды, снова началась весна и зашумел водою голый лес, но вода эта едва ли успела бы скатиться в древнее озеро, где гулял былинный купец Садко и совсем недавно еще белели паруса купеческих ладей – он почувствовал, что там, в надзвездной вышине, за глубинами всех вод, где на незримых весах решается в эти капельные дни судьба мира, быть может, перевесит какое-то иное соображение, случится чудо, и неизбежный конец земной истории в который раз отодвинется, ибо есть где-то неведомые ему, Тезкину, люди, молящие об этой отсрочке Отца Небесного и готовые страдать за этот мир, только их мольбами все еще и стоящий.
