Мне стало легко. В голове тихонько что-то звенело, даже пело. Такое ощущение, будто я парил над своим телом. Тело куда-то шло, у него была цель, а я летел следом и сверху, как воздушный шарик, обозревая окрестности, удивляясь миру. Смутно помню ночные огни Москвы, тонущие в серо-черном смоге. Помню хмурого мужика в старом фольксвагене, который довез меня до адреса с визитки — почти.
Помню дома, словно игрушечные, в окружении леса, высокий забор с проволокой, КПП на въезде. Словно по наитию, протягиваю в окошечко визитку с адресом. Охранники — их двое — смотрят на меня странным взглядом, но дверь в воротах открывают, и один из них даже указывает мне дом. Я говорю им «спасибо» и, чтобы окончательно развеять подозрения, бренчу ключами.
Если ключи подойдут — значит, так тому и быть.
У дома стоит машина — черная, красивая, дорогая.
Значит, дома.
Прикладываю таблетку, дверь издает писк и открывается. Доводчик не очень отлажен — дверь громко стучит. Щерюсь в камеру у потолка. Красивый дом. Если я когда-нибудь достигну чего-нибудь, то буду жить именно так.
Похоже, хозяин на втором этаже. Я вынимаю пистолет, внимательно и осторожно разглядываю его. Над рукоятью у него торчит какая-то штучка, пробую её сдвинуть — щелк! — она сдвигается. Предохранитель, надо полагать.
Кто-то плещется в ванной — тяжко, солидно.
Открываю дверь и вижу его, причем узнаю его не сразу, потому что никогда не видел его вблизи, а только на экране. Его глаза закрыты, он бултыхается в ванной.
Откуда-то — непонятно откуда — играет тихая музыка.
Я тихонько прохожу и сажусь на крышку унитаза.
Всё.
Я готов.
Тот, кто дремлет в Реке
Всё это быстро произошло, махом; видимо, только так жизнь и меняется. Хотя потом я его не видел, и, боюсь, не увижу. Боюсь и надеюсь одновременно. Звать его Гриша, фамилия у него — Лапоть. Мы работали вместе в одной конторе по лесу, да и сдружились, виделись и после его оттуда увольнения, и после моего.
Ну вот.
Пришёл он, значит, ко мне утром как-то и говорит:
— Я тебе щас спину свою покажу, — говорит, — только ты не пугайся сильно.
Я человек, в общем, пугливый, поэтому сразу начал шутить. Про крылья там, про ангелов. Про татухи на китайском. Очередью выдал ему пачку перлов, на восемь сторон света.
На шутки реагировать он не стал, не улыбнулся даже, а просто стянул свитерок, октябрь на дворе, задрал рубаху и повернулся. Я сначала подумал, что его кто-то избил. Ногами или там палками, по почкам. Меня так били, я типа знаю.
— В милиции, — говорю, — что ли, был?
«В милиции» сказал, заметьте. Я уже отмечал не раз, многие так говорят: работают у них — в ментовке, но попадают и звонят — в милицию.
— Нет, — говорит. — Ты это. Ты смотри.
Ну, я смотрю, смотрю и понимаю, что это не милиция. Совсем не милиция, братья. Это кожа на пояснице сама так затвердела, пошла бугриться остро и крупно, да ещё и позеленела так хорошо. Очень экологично, сочно так позеленела, не однотонная такая заливка получилась, а, знаете, с тенями, с переливами и интонациями, можно так сказать.
— Чё за хрень, блин? — Я вообще человек очень находчивый. За словом в карман и всё такое.
— Сам не знаю, — рубашку заправил обратно и свитер натягивает. Я, уже зная, что там у него бугры и зацепы, вижу — а ведь заметно, ёкалэмэнэ. Похож на водилу-дальнобоя, которые собачьи пояса носят, купюрами набитые.
— К врачу ходил? — Находчивый я, говорю же.
Гриша на меня так внимательно посмотрел и сказал:
— Нет. Не ходил.
А потом глаза в пол опустил и так буднично:
— Меня ж ножом пырнули сегодня, — говорит.
Ну я — ай, ой. Кто да как.
— Да на автовокзале. Путь решил срезать, через дворы. А там не двор, а у-узенький такой проход, весь в говне. Я пошёл, а тут сзади топочут, и пыр ножиком. Прямо туда.
Я слушаю, глаза по пятаку, сопля висит. Он так театрально паузу выдерживает и говорит:
— Нож сломался у него.
Я подождал, потом спросил:
— И чё он, убежал?
Ну дежурный вопрос, «чем кончилось», обычное дело. А он, представляете, глаза в сторону — и вот тут где-то в пятках у меня тихонько и поганенько так звякнуло. Я со всякими людьми работал, такое вычисляю на раз. Однажды в районе деревенские дровосеки решили меня грохнуть, заманив в лес предварительно, типа деляну заценить, а я не пошёл — почуял что-то.
А Гриша говорит:
— Вот, — говорит, — нож.
Взял я нож, ну то есть обломок лезвия, без рукоятки. Лезвие как лезвие, сломанное.
— Острый, — говорю.
И молчу. А что мне, я вопрос озвучил. Не хочет — пусть молчит, но тогда и я разговаривать с ним не буду. Ну он понял.
— Он, — говорит, — типа припадочный был, что ли. Упал и дергается, я стою и не знаю, что делать. В куртке нож болтается, под ногами нарик дрыгается, потерялся я, в общем, а пока с ручника слез, он и того. Затих.
— А, — говорю, — понятно.
— Я оттуда через забор, во двор, потом куртку в мусорку скинул с перепугу.
— А, — говорю, — то-то от тебя тащит всяким. А свитер, что ли, цел?
— Цел, — отвечает. — Ну, есть дырочка, маленькая.
Ну и опять сидим, друг на друга глазами лупаем.
Вы поймите только правильно — мы вообще как бы не друзья. Собутыльники нерегулярные, ну знакомые, максимум. Я понимаю, банально и некрасиво, но вот так. Мне тридцатник скоро, у меня жена и ребенку два года, хата в ипотеке, масло надо менять, резину зимнюю ставить, электрику посмотреть, тёща ещё вот дом свой в своих кущах продаёт и у нас жить собирается, пока себе квартиру не купит, если купит. А Лапоть — он оттуда, из моих двадцати пяти. Даром что жена и сын, одногодки, кстати, с моей — всё равно он такой же раздолбай, подбухивает, работу меняет постоянно, и всё какие-то конторы у него подозрительные — то клубешник бандитский, то фирма алкогольная, то вообще в газету устроится, и всё должности типа маркетинга, пиара и по продвижению. Ни о чем должности, короче, студенческие, для баб незамужних. Мы с ним в своё время побухали славно, конечно, что тут спорить. Да и вообще интересно было, виделось мне будущее как-то иначе. Начитались сначала Коэлью, случайно, впечатлились, начали искать знаки, потом поняли, что Коэлья — пурга, а мир волшебен сам по себе, как есть, и начали натурально изменять мироздание, и получалось ведь. Звонили друг другу ночью — что, сработало? Сработало! Совпадения, конечно. А если не срасталось, то мы и не замечали, ну как обычно. Мерлины мы были, весь мир в кулаке, со всеми потрохами и энергоинформационными потоками. Уржаться.
Но я-то из этого магического реализма выпал, слава яйцам. Вредно это для мозга, прямо скажем. Кастанед и Маркесов всех раздал, Сильву вместе с Коэльей выкинул в мусорку без жалости. Начавшееся со свадьбы и закончившееся с рождением Наташки, приземление прошло в целом удачно, без травм. Да, скурвился, да, быт сожрал, ну и что?
А тут он, со своей зелёной спиной, об которую ножики ломаются. И неизвестно ещё, что он с этим нариком сделал. Ну правда ведь, неизвестно. Я тоже могу про припадок какой рассказать.
Куртку-то зачем надо было выбрасывать?
И Гришан понял. Он так-то сообразительный.
— Ну ладно, — говорит. — Пойду я.
И пошёл. Даже чаю, как говорится, не попил.
Посидел я так минуты три, в стенку тупя, и только, значит, собрался как следует себя изгнобить — сука, трус, баба, сдал кента, предал, чего уж там, — как в дверь звонят. Я поначалу решил, что это Гришан вернулся мне всечь, вразумить, так сказать, по-мужски, с полным на то правом, кстати.
И мысли мои от звонка этого совсем по другому руслу потекли.
Предать можно только близкого человека, это понятно. Ну а если человек думает, что он тебе близок, а ты так не считаешь, это как? Ну любой бомж с рынка придёт к тебе и скажет — друг! Вполне искренне, кстати, скажет, почему бы и нет. Ты от него отбежишь подальше — это, получается, тоже предательство, что ли? То есть — сначала надо помочь, а потом уже разбираться. Ага. Ага. С какой стати мне оправдывать ожидания, возложенные на меня другим, совершенно посторонним человеком? Значит, дело, как всегда, в деталях. Гришан, понятно, не бомж с рынка. Он меня в некоторых аспектах получше знает, чем моя законная супруга. Он, таким образом, связан со мной. Грубо: он потонет, я потону. А то, что я сейчас сделал (или не сделал) — это попытка эту связь уничтожить. Получилось ли? Он же по-прежнему знает меня, знает, в конце концов, где я живу, знает, чего хочу (хотел когда-то), знает, чего боюсь (боялся когда-то). Связь никуда не делась, можно лишь рассчитывать на его благородство и гордость, что он не даст этим сведениям хода… Это получается, что предательство — ещё и крайне невыгодное и рискованное дело.
Крепок я всё-таки задним умищем, ох как крепок.
Я встал и пошёл к двери, она уж ходуном ходила, и звонок беспрерывно пиликал. Где-то краешком подумал — как это возможно, одновременно так грохотать и звонить, и не додумал, открыл дверь, даже рожу невольно сморщил и челюсти схлопнул: ща ведь как прилетит!
