– И где же?
– В холодильнике. Причем он сам же и засунул туда своего плюшевого медведя… Ну, сами понимаете, чтобы тот ночью медом полакомился, вареньем… Да хоть макаронами или мясом… А лучше – колбасой… Ему взбрело в голову, что медведь голодный.
Варя рассмеялась:
– Так это же замечательно! У вас очень добрый и заботливый малыш растет! Надеюсь, вы ему сказали об этом?
– Нет, Варя, я сказал ему о другом. О том, что оставлять глупого обжору-медведя в холодильнике на всю ночь было крайне неосмотрительно. Потому что теперь у него будет очень-очень долго болеть живот оттого, что он съел почти две палки колбасы. И придется вызывать врача и делать медведю уколы. При этом, заметьте, остальные дети остались без колбасы…
Варя замедлила шаг, пытаясь осмыслить эту историю, вначале показавшуюся ей забавной.
– Так что же, получается…
– Получается, что медведь был заброшен в холодильник отнюдь не из соображений гуманности. Нехитрое решение задачки про то, как съесть побольше колбасы и при этом остаться невиноватым. Старый, проверенный временем вариант, который еще Карлсон придумал. Чертенок… Дети остались без завтрака, а медведя пришлось-таки отправить в больницу. Да что вы так смотрите, Варя?
– Я… Я просто не совсем понимаю… У вас их вообще – сколько? Я имею в виду детей…
Герман рассмеялся и окончательно поставил ее в тупик.
– Сто четырнадцать. Да вы не пугайтесь, Варя, я не турецкий султан, не многоженец… Я просто в детском доме работаю. А детей привык называть своими, потому что… Наверное, отчасти они все-таки мои. Ведь других родителей у них нет.
– Так вот в чем дело. – Варя смотрела на Германа, широко открыв глаза. – Наверное, вы очень любите детей, если выбрали себе такую профессию…
– Наверное, – ответил он. – Только на самом деле это не я профессию выбрал, а она выбрала меня. Так получилось…
Взгляд его снова изменился. Искры смеха, еще несколько секунд назад плясавшие в серых глазах, бесследно исчезли. Ей почему-то отчаянно захотелось вернуть эту ушедшую радость. Она была к лицу этому человеку. Она была нужна ему, Варя это чувствовала. И еще она вдруг поняла, что радость эту он заслужил. Выстрадал – дурацкое слово, но, кажется, это как раз тот самый случай.
«Только когда ты все это успела о нем узнать? – вмешался в ее монолог внутренний голос. – И вообще, пора бы уже в твоем возрасте прекратить вести глупые рассуждения о высшей справедливости. Пора убедиться, что жизнь – не детская игра, в которой можно устанавливать свои правила. Пора бы…»
Нет, не хотелось ей с этим мириться. И убеждаться очередной раз в том, что мир беспричинно жесток, не хотелось тоже.
– Расскажи. – Она дотронулась до его руки кончиками пальцев, даже не заметив, как перешла на ты. – Если тебе есть о чем рассказать – расскажи мне.
Он благодарно сжал ее руку и сразу же отпустил, как будто снова испугавшись самого себя. Но тепло прикосновения осталось. Оно медленно таяло, превращаясь в воспоминание, а он все молчал.
– Варя, это слишком грустная история. Вечер и без того дождливый и серый. Стоит ли сгущать краски?
– Расскажи, – снова повторила она, не отрывая взгляда.
Он пожал плечами:
– Рассказывать в общем-то нечего. Просто десять лет назад жил на свете один ребенок, звали его Пашка. Он был детдомовский, мать от него еще в роддоме отказалась. А я собирался этого ребенка усыновить. Я и моя девушка, мы вместе собирались… Но ничего не вышло, потому что девушка погибла, и ребенок погиб тоже. Он выпал из окна детского дома и разбился. А через год я закончил институт и пошел работать в тот самый детский дом. С одной только целью – чтобы дети никогда не оставались без присмотра возле открытых окон. Чтобы больше не падали и не разбивались… Глупо, конечно. С таким же успехом я бы, наверное, мог пойти работать в ДПС. Чтобы люди больше не умирали на дорогах. Глупо…
Порыв внезапно налетевшего откуда-то из-под земли ветра ударил зонт изнутри. Спицы выгнулись, и купол превратился в огромный синий цветок на железном стебле.
– Черт, – выругался Герман и попытался собрать спицы. У него это получилось почти сразу, но в следующее мгновение ветер снова вывернул зонт наизнанку. – Ну откуда он взялся, этот ветер?
– Оставь. – Варя потянула его за руку. – Оставь зонт в покое. Мне кажется, он нам вообще больше не нужен.
– Дождь ведь еще не кончился, – возразил Герман.
– Ну и пусть. Дождь – не самая большая неприятность, которая может случиться в жизни. Нельзя быть беззащитными перед такой мелочью. Тем более ты же сам говорил, что любишь дождь и что тебе приятны его прикосновения.
Герман послушно сложил зонт, перетянул его ремешком и протянул Варе. Та небрежно запихала атрибут начала новой жизни в сумку, мысленно посмеявшись над тем, что еще недавно придавала этой вещице столь символическое значение.
– Знаешь, – сказала она тихо, – а я верю в то, что люди не умирают. Можешь смеяться надо мной… Надо мной все смеялись, даже Кристина, когда я об этом говорила. Но я-то знаю… Совершенно точно знаю, что человек умереть не может.
– Ты о душе, которая вечна?
– Нет, не только о душе. Здесь другое. Знаешь, мне жизнь почему-то представляется некой бесконечной прямой линией. И линия эта делится на отрезки. Какой-то отрезок короче, какой-то длиннее, и все эти отрезки складываются в одну длинную-длинную, уходящую в бесконечность, прямую линию-жизнь. Жизнь возобновляется в тот же момент, когда она прекращается. То есть я хочу сказать, что в тот момент, когда человек умирает, он…
Герман остановился как вкопанный. Повернул к Варе изумленное, заметно побледневшее лицо. И выдавил изменившимся голосом:
– Глупости все это. Я тоже в детстве пытался отыскать свою вновь рожденную бабушку, заглядывая в коляски с младенцами. Трудность заключалась в том, что при всем своем желании я не смог бы ее идентифицировать…
Резко развернувшись, он зашагал прочь. Глубоко засунув руки в карманы брюк, по-бычьи наклонив голову и привычно ссутулив плечи.
– Герман! – окликнула она.
Он остановился так же внезапно и быстрыми шагами стал сокращать расстояние, их разделяющее.
– Прости меня, Варя… Сам не знаю, как это получилось…
В памяти вдруг резко обозначился другой образ. «Прости меня, Варя, сам не знаю, как это получилось…» Другой голос, голос Паршина, так отчетливо прозвучал в сознании, что она вздрогнула. И отшатнулась от Германа, почти поддавшись на провокацию собственной памяти.
Но в последний момент все же сумела взять себя в руки. Отмахнулась от своих страхов и позволила ему сжать свои руки в ладонях. И не отпускать.
