Актриса не шелохнулась. На ее накрашенном личике сохранялось все то же невозмутимое, почти равнодушное выражение.
— Насколько я понимаю, сударь, — наконец произнесла она хорошо поставленным, звучным голосом, который при надобности умел достигать самых последних рядов партера, так что его сейчас Легко услышали многочисленные прохожие, столпившиеся вокруг, —насколько я способна понять ход ваших мыслей, это меня вы изволили назвать воровкою?
— Право же, сударыня, — всплеснул руками наглец в белом шарфе, — я восхищен вашей сообразительностью! А ходили слухи, будто вы думаете отнюдь не головой, а… а совсем другим местом!
Тут его желтые глаза скользнули по субтильной фигурке мадам Шевалье и бесстыдно замерли чуть ниже ее талии.
Луиза перехватила его взгляд, воздела руки — и с громким “А-ах!” запрокинулась на руки Жан-Поля, очень удачно оказавшегося на шаг позади нее, не то ей грозило бы падение на булыжную мостовую.
— Mon Dieu, моя бедная сестра! — простонал Огюст, красиво ломая руки, а потом простирая их к Луизе, однако не делая попытки подойти к ней поближе или принять у Жан-Поля.
С другой стороны, тот все-таки был полномочным представителем законного супруга мадам Шевалье, ему как бы и принадлежала честь поддерживать ее бесчувственное тело.
— Как вы посмели… как могли так жестоко оскорбить беззащитную, несчастную изгнанницу?!
— Насколько мне известно, сестрицу вашу из России никто не изгонял, — оборвал его желтоглазый наглец.
— Александр восхищался ее писклявым голосишком не меньше своего покойного папаши, так что она могла бы еще долго дурачить почтенную публику и пополнять карманы свои и своего предприимчивого муженька.
Конечно, у нее отняли перстень с вензелями покойного императора, некоторые его послания, а также бланки с его подписью, но согласитесь, должен хотя бы сын блюсти некое подобие приличий, если этого не смог сделать отец!
Вы ведь присутствовали в ночь государственного переворота при обыске в доме вашей сестры и могли бы свидетельствовать, что плац-майор Горголи, который его проводил, ничем не погрешил против нравственности.
Впрочем, может быть, именно этим и была оскорблена мадам? Ведь Иванушка Горголи весьма пригож собою, такой же румяный блондинчик, как этот новый “хвостик” Луизы Шевалье, — последовал небрежный кивок в сторону Алексея.
— Ходили слухи, Горголи застал ее в дезабилье… и она не позаботилась одеться во все время, пока длился обыск.
Конечно, Горголи большой любитель прекрасного пола, сказать попросту — записной волокита, но с благодарностью подъедать остатки с царского блюда считалось почетным только в варварские, эпохи нашей истории…
Бац! У Алексея заломило руку, однако, только узрев ярко-алое пятно над белым шарфом, он сообразил, что это — след увесистой пощечины, оставленной его ладонью на лице незнакомца.
И, ничего более не видя перед собой, захлебываясь от ненависти, от стыда, от бессилия вернуть, исправить, сделать что-нибудь, чтобы это мерзкое оскорбление — “с благодарностью подъедать остатки с царского блюда” — не имело, не могло иметь к нему никакого отношения, он выкрикнул:
— Вы негодяй и мерзавец, сударь! Я вас вызываю! Вместе нам будет тесно на этой земле, а коли вы откажете мне в сатисфакции, так вы, ко всему прочему, станете зваться еще и трусом!
Желтые глаза обратились на него, и по лицу незнакомца — расплылась улыбка нескрываемого удовольствия.
— Savez-vous que се petit drоle a fait ma conquete, — с усмешкою проговорил незнакомец, вприщур глядя на Алексея, и тот ощутил, как оскомина брезгливости и отвращения сводит ему челюсти.
Июль 1798 года.
— Этого не может быть! Мальта в руках французов! Мальтийский крест поруган Бонапартом! Не может быть!
Канцлер князь Александр Безбородко бросил из-под тяжелых, нависших век насмешливый взгляд на государя, который метался по кабинету, потрясая бессильно сжатыми кулаками, но тотчас же лицо умного, старого, прожженного царедворца приняло обычное бесстрастное выражение.
— Отчего же не может ваше величество?
Французы перебросили на Мальту из Тулона пятнадцать линейных кораблей и десять фрегатов, на борту которых было тридцать тысяч человек десанта.
Конечно, англичане послали своего знаменитого Горацио Нельсона на перехват флоту Первого консула, однако на сей раз прославленный адмирал сплоховал, даром что у него было четырнадцать линейных кораблей, восемь фрегатов, четыре тендера и две бригантины.
Павел замедлил свои пробежки по кабинету и с невольным почтением оглянулся на Безбородко. Эта способность канцлера всегда приводить самые точные цифры восхищала императора, который во всяком деле пуще всего ценил именно точность, пунктуальность, скрупулезность.
Однако после следующих слов Безбородко лицо Павла снова сделалось унылым.
— Нельсону не удалось ни блокировать французов в Тулоне, ни перехватить их в Средиземном море. Пока он там чикался на подходе к тулонскому рейду, французская эскадра уже взяла Мальту!
Великий магистр ордена Гомпеш сдал ее почти без боя. Потери осажденных были смехотворны: трое убитых и шесть раненых. Осаждающие не понесли никаких потерь вовсе.
— Будь они прокляты! — буркнул император.
— И что же Гомпеш? Где он теперь?
— Добрался на австрийском судне до Триеста, откуда и рассылает депеши, оповещая великих приоров о несчастье, постигшем госпитальеров.
На сей раз Безбородко не смог скрыть насмешки — она отчетливо прозвенела в его голосе.
Император, по счастью, либо ничего не заметил, либо счел, что голос канцлера звенит от волнения. Однако представитель Мальтийского ордена в России, граф Юлий Помпеи Литта (русские обычно называли его Юлием Помпеевичем, что немало бесило великого приора, однако он хорошо умел скрывать свои истинные чувства), находившийся тут же, в кабинете государя, исподлобья быстро, остро взглянул на Безбородко своими черными, миндалевидными глазами.
Великий приор был не только удивительно красив: он обладал и недюжинным умом, а пуще — хитростью и наблюдательностью, так что от его слуха и взора мало что ускользало.
Вот и сейчас: штатгальтер подмечал и крайнее расстройство Павла, и скучающую насмешливость канцлера Безбородко, который, судя по всему, считал разговор о захвате Мальты французами пустым и незначащим, внимал напряженному молчанию графа Федора Ростопчина, кабинет-министра по иностранным делам (а молчание это, знал по опыту Литта, таило в себе крайнюю степень неодобрения поведением государя).
Взор великого приора отдыхал в эти мгновения только на чутком, тонком лице командора ордена Петра Талызина, который хоть и держался вполне спокойно, не выражая внешне никаких чувств, однако, похоже, страдал от предательств Гомпеша не менее, чем сам император Павел.
