обнаженная женщина играла для Джека на виолончели, он вспомнил о Ханнеле и задумался, не приходилось ли и ей играть вот так, полностью обнаженной, для Уильяма. Джеку снова стало стыдно – оттого, что у них с папой отыскался такой вот общий опыт. Он понял тогда, чем Ханнеле привлекла Уильяма. Она была бравая девушка, без дураков, – она сидела и насвистывала, и даже когда Алиса выводила трафарет у нее на ребрах, ни звуком не показала, что ей больно.
Когда мама включила «Роджерс» и принялась закрашивать сердце на Ханнеле, Джек пересел на кровать к невысокой, полной и симпатичной. Ее звали Ритва, груди у нее были больше, чем у Ханнеле, и Джек все пытался не заснуть – ему хотелось посмотреть, как мама будет ее татуировать.
Наверное, получалось у него не очень, потому что мама сказала:
– Вот что, Джек, иди-ка почисть зубы и надень пижаму.
Мальчик отправился к раковине чистить зубы. Мама не раз говорила ему, чтобы он не пил воду из-под крана; рядом с раковиной Алиса держала кувшин с питьевой водой, и Джеку полагалось полоскать рот только ею.
Прополоскав рот, он переоделся в пижаму, спрятавшись за открытой дверью шкафа, чтобы Ритва и Ханнеле не увидели его голым, – а потом снова уселся на кровать рядом с Ритвой, которая заранее заботливо откинула одеяло, а когда он лег, заботливо подоткнула его. Слышен был только шум машины и свист Ханнеле, тихий, но бравый.
– Сладких тебе снов, – сказала Ритва и поцеловала его. – Вы разве не так говорите у себя в Англии: «сладких тебе снов»? – спросила она у Алисы.
– Когда как, – ответила Алиса.
Джек отметил, какой грубый у мамы тон, он раньше не слышал, чтобы она так говорила.
Наверное, «сладких снов» ей желал Уильям. Наверное, он говорил эти слова и Алисе, и Ритве, и Ханнеле – Джек так подумал, потому что, когда Ритва произнесла эти слова, Ханнеле на несколько мгновений замолкла, будто боль от уколов в грудь и в кожу над ребрами внезапно стала ей невыносима. Но она же бравая девушка, решил Джек, так что дело тут не в иглах, а именно в «сладких снах».
Ему уже очень сильно хотелось спать, глаза против воли снова и снова норовили закрыться, и он тогда протянул руку и пощупал ее мягкий свитер. Затем он ощутил, как его маленькие пальцы сжимает ее теплая ладонь.
Наверное, тут Джек услышал, как мама сказала:
– Вы, конечно, не знаете, куда он отправился на этот раз.
– Он нам не сказал, – вероятно, ответила Ханнеле, не переставая насвистывать.
– Вы же с Джеком гонитесь за ним, как охотничьи псы, – совершенно четко расслышал Джек слова Ритвы. – Думаю, поэтому он и молчит.
– Ах вот он, значит, как выражается: мы «гонимся за ним, как псы», – сказала Алиса.
– Нет, это не он, это я так говорю, – ответила Ритва.
– Мы с Ритвой все время так говорим, – сказала Ханнеле.
– Но вы согласитесь со мной, что он в ответе за Джека, – сказала им Алиса.
Они и вправду согласились, но этот разговор был из тех хельсинкских бесед, что Джек запомнил плоховато, – еще бы, он почти спал. Один раз он проснулся и увидел, как ему улыбается симпатичная Ритва, по ее лицу он решил, что она воображает себе, будто Джек – не Джек, а его папа. Он видел лицо Ритвы не в последний раз – с тех пор она частенько ему снилась.
К сожалению, ему так и не удалось увидеть полные груди Ритвы, и он так и не узнал, бреет она подмышки или нет. Когда он проснулся опять, рядом с ним на подушке спала Ханнеле, одетая в одну только водолазку, без свитера. Наверное, она заснула, ожидая, пока мама выведет на Ритве вторую половинку разбитого сердца. Тату-машина мерно гудела где-то рядом, но мама сидела так, что ни грудей, ни подмышек Ритвы Джеку было не видно, из-за маминой спины выглядывало только ее лицо, искаженное гримасой боли.
Ханнеле лежала совсем близко, Джек видел ее раскрытые губы, чувствовал ее дыхание – жвачку она давно выбросила, так что пахло от нее не очень, а волосы источали какой-то кисло-сладкий аромат, какой бывает у горячего шоколада, если его оставить надолго на холоде. Джеку хотелось поцеловать ее, и он стал украдкой подбираться к Ханнеле поближе.
– Так, Джек, а ну спи давай, – сказала мама; и как это она догадалась, что он не спит, ведь сидела к нему спиной.
Ханнеле широко открыла глаза, уставилась на Джека.
– Джек, у тебя такие ресницы, что умереть можно! – сказала она. – Вы ведь это так говорите у себя в Англии: «умереть можно»? – спросила Ханнеле у Алисы.
– Когда как, – ответила Алиса.
Ритва издала какой-то звук – наверное, хотела зарыдать, но сдержалась.
Под одеялом длинные пальцы Ханнеле забрались под пижамную куртку Джека и стали щекотать ему животик. Он с тех пор не раз чувствовал, как ее пальцы щекочут ему животик, – во сне, разумеется.
В дверь громко и резко постучали, Джек сразу проснулся. В номере было темно, рядом, не шелохнувшись, храпела мама. Джек узнал ее храп и понял, что у него на поясе лежит ее рука, а не рука Ханнеле.
– Мам, кто-то стучал, – прошептал Джек, но мама его не услышала.
В дверь снова постучали, еще громче.
Бывало, что клиенты в Американском баре, ожидая, пока Алиса вернется, теряли терпение. Пару раз пьяные любители татуировок поднимались к ним на этаж и ломились в дверь. Алиса всегда отсылала их прочь.
Джек сел на кровати и громким, высоким мальчишеским голосом сказал:
– Для татуировки поздновато! Лавочка не работает!
– Татуировки мне не нужны! – ответил очень недовольный мужской голос.
Мама вскочила как ужаленная и сильно прижала Джека к груди. Со времен ночи с самым маленьким солдатом Джек еще ни разу не
