удержала Уильяма Бернса от того, чтобы сделать у него свою первую амстердамскую татуировку: Тату-Тео вывел полумесяцем Уильяму на копчике небольшой фрагмент из Самуэля Шайдта «Мы все верим в единого Бога», туда же Тео поместил и оригинальный немецкий текст «Wir glauben all’ an einen Gott», да так, что буквы перекрывали ноты.
Потом Уильям сходил и к Тату-Петеру, который сообщил ему, что работы Тату-Тео не превосходят любительского уровня, и изобразил на Партитурщике фрагмент из Баха, «О Иисус, радость моя» («Jesu, meine Freude»). Петер не сказал где – поклялся только, что у него-то буквы на ноты не наезжают.
На самом деле его звали Петер де Хаан, и многие согласятся, что он был самый знаменитый тату-художник своего времени. Утраченная нога Петера стала для Джека источником настоящих танталовых мук, они терзали его все детство – мама наотрез отказалась поведать ему, как Петер ее лишился. Алису же впечатлило другое – Петер делал татуировки самому Герберту Гофману и слыл его лучшим другом.
Салон Петера располагался в подвале дома по улице Синт-Олофсстеег, получалось, Уильям дважды татуировался в Амстердаме, и оба раза – в квартале красных фонарей. Тату-Петер сказал, что музыке – во всех смыслах слова – суждено оставить на жизни Уильяма неизгладимый след, а вот сам Уильям превратился в неизгладимый след на жизни Алисы.
В подвале у Петера было очень тепло; работая, художник часто снимал рубашку. Алисе он сказал, что это производит впечатление на клиентов и вселяет в них уверенность – они понимают, что попали в надежные руки. Джек понял эти слова так: клиент видит, какие восхитительные татуировки у самого Тату-Петера, и от этого чувствует себя спокойно.
– Ах вот как, – сказала Алиса, – ну в таком случае я лучше рубашку снимать не буду.
Понятно, какой вывод сделал из этих слов Джек: ну конечно, у мамы-то на теле никаких татуировок ее собственной работы нет и, значит, клиент подумает, будто она не умеет их делать.
Петер де Хаан был бледнокожий и склонный к полноте жгучий брюнет, всегда чисто выбритый и приветливый. Обычно он носил черные брюки и сидел, направив здоровую ногу к входной двери салона, так что культя оказывалась скрыта за спинкой скамьи. Джек ни разу не видел, чтобы Петер стоял.
Интересно, как он ходит, на костылях или с двумя палочками, а может, пристегивает деревянную ногу, как самый настоящий пират? Или ездит на инвалидном кресле? Джек так никогда этого и не узнал – при нем Петер вообще не передвигался.
Однажды Джеку расскажут, что подмастерьем у Петера работал его собственный сын, но в те дни, кроме мамы, Джек видел у Петера только одного подручного, пугающего вида человека по имени Якоб Бриль. Может, Якоб настолько перепугал Джека, что мальчик просто забыл про сына хозяина.
Якоб Бриль держал в Роттердаме собственный салон, а на выходные закрывал его и отправлялся в столицу трудиться на Петера, с полудня до полуночи каждую субботу, – и к нему всегда выстраивалась очередь постоянных клиентов, все как на подбор глубоко верующие христиане.
Якоб Бриль был небольшого роста, тощий, почти ходячий скелет, и татуировки делал только религиозные, больше всего любил Вознесение. На его костлявой спине Христос возносился на небеса – по версии Якоба, место мрачное и наглухо закрытое грозовыми облаками, – окруженный сонмом ангелов с невыразимой красоты крыльями.
Если его просили татуировать грудь, Якоб предлагал «Страсти Христовы», чаще всего в виде истекающей кровью головы Спасителя, увенчанной терновым венцом. Иногда он выводил Спасителя целиком, и в таком случае у того кровоточили также руки, ноги и бока; по словам Якоба, в крови-то все и дело, без нее никак нельзя. У самого себя на груди, помимо окровавленной головы, Якоб вывел еще и текст «Отче наш». На руках у него имелись Дева Мария, Христос-младенец и целых две Марии Магдалины – одна с нимбом, другая без. А на живот Якоб поместил ту самую картину, что так напугала Джека в Осло, – Лазаря, выходящего из гроба. Алиса любила повторять, что оттого-то у Якоба и несварение желудка.
Сторонний наблюдатель, увидев на руках у Бриля двух Марий Магдалин, подумал бы так: видимо, этот человек хорошо умеет всем прощать их грехи, а особенно сестрам Марии по профессии, которые маячили в окнах и в дверях по всему кварталу красных фонарей. И ошибся бы. Бриль всегда ясно давал понять, как отрицательно он относится к проституткам. Сойдя с поезда на Центральном вокзале, Якоб мог бы попасть к Петеру на Олофсстеег, не встретив по дороге ни единой проститутки, тем более что самый короткий путь туда и в самом деле пролегал в стороне от квартала. Но Бриль упрямо останавливался в отеле «Краснапольски» на площади Дам (в те дни считавшемся весьма фешенебельным, по крайней мере для людей его достатка). И всякий раз, покидая отель или возвращаясь туда, Бриль упрямо проходил сквозь красный квартал, и не просто сквозь квартал, а по всем его улицам до единой, и только после этого попадал в салон к Петеру.
Шагал он очень быстро и моральные приговоры выносил немедленно. Квартал пересекали два канала, Бриль проходил по обеим набережным каждого и заходил во все переулки. В самых узких местах, где стоящих в окнах и дверях женщин можно было коснуться, не замедляя шага, Якоб маршировал особенно быстро. Все женщины, едва завидев его, прятались (Джек думал, это потому, что от Якоба сквозняк, так быстро он двигался). Однажды мама и Джек пошли вслед за Брилем, когда тот покинул отель, но сразу же отстали, как ни старались его догнать, – Джеку и вовсе пришлось бежать за ним вприпрыжку.
Для Алисы и Джека «Краснапольски» был не просто фешенебельным, а фешенебельным за всякими пределами разумного; и все-таки им пришлось жить там, так как в другом месте подешевле, в отеле под названием «Де рооде лееув», то есть «Красный лев», что на улице Дамрак, с ними произошел неприятный инцидент. Прямо напротив этого отеля находился большой магазин, где Джек однажды потерялся, мама искала его целых десять минут.
В бильярдной «Красного льва» Джек обнаружил живую крысу, она пряталась за стойкой для киев. Это было очень интересно
