Пастор опустился на колени.
— Отец мой, услышь мой голос. Пусть мой голос дойдет до Тебя. Во имя Иисуса прошу…
Индеец окликнул его:
— Говори на нашем языке.
Пастор сделал над собой усилие и, запинаясь, возобновил свои мольбы на диалекте. Снаружи послышалось одобрительное ворчание. Чтобы перевести мысли на по-прежнему чужой язык, требовалась сосредоточенность, и разум пастора несколько прояснился. А утешительное сходство этой молитвы и тех, что он читал своей пастве, помогло успокоиться. Продолжая говорить, все меньше и меньше запинаясь, он почувствовал, как его пронизывает неимоверная сила. Он уверенно поднял голову и продолжал молиться, уставив глаза в стену перед собой. И тут же услышал крик:
— Мецабок тебя слышит. Говори ему еще.
Губы пастора замерли, а глаза впервые увидели красную руку, нарисованную на камне, угли, пепел, цветочные лепестки и деревянные ложки, разбросанные вокруг. Но ужаса он не ощутил; с ним уже покончено. Самое важное сейчас — он себя чувствовал счастливым и сильным. Его духовное состояние — физический факт. Молитвы Мецабоку — тоже, конечно, факт, но сокрушался об этом он лишь умственно. Толком не завершив мысль, он решил, что прощение будет дано, стоит лишь попросить Господа о нем.
Чтобы наблюдатели снаружи остались довольны, он добавил к молитве несколько фраз для порядка, встал и вышел на свет. Впервые в чертах двух маленьких людей он заметил какое-то оживление. Один сказал:
— Мецабок очень счастлив.
Второй сказал:
— Жди.
С этим оба поспешили к отверстию побольше и пропали внутри. Пастор сел на камень, уткнув подбородок в руку, лежавшую на головке трости. Его по-прежнему пронизывало странное торжество — он словно вернулся к самому себе.
Около четверти часа он слушал бормотание, доносившееся из пещеры. Наконец, оба вышли, такие же серьезные. Любопытство разбирало пастора, и он спросил:
— Здесь живет Ачакьюм?
Они кивнули. Пастору хотелось зайти еще дальше и спросить, одобряет ли Ачакьюм то, что он сам разговаривал с Мецабоком, но такой вопрос прозвучал бы дерзко; а кроме того, пастор был уверен, что ответ будет утвердительным.
В деревню они вернулись к ночи, весь путь проделав пешком. Индейцы шли чересчур быстро для пастора Дау, а останавливались они всего раз — поесть сапоты, найденной под деревьями. Пастор попросил отвести его к дому Николаса. Когда они достигли хижины, заморосило. Пастор сел в дверях под свисающим тростниковым карнизом. Он совершенно выбился из сил; то был один из самых утомительных дней в его жизни, а ведь он даже еще не вернулся домой.
Два его спутника сбежали, едва появился Николас. Тот, очевидно, уже знал о его визите в пещеру. Пастору показалось, что лицо индейца никогда не было таким красноречивым, таким любезным.
— Utz, utz, — сказал Николас. — Хорошо, хорошо. Ты должен есть и спать.
Поев фруктов и маисовых лепешек, пастор почувствовал себя лучше. В хижине клубился дым от костра в углу. Пастор откинулся на спину в низком гамаке, который маленькая Марта время от времени покачивала, мягко дергая за веревочку. Его одолевал сон, однако хозяину, похоже, хотелось поговорить, и пастор был не прочь этим воспользоваться. Едва он открыл рот, Николас подошел с заржавленной жестяной коробкой из-под галет. Присев у гамака на корточки, он тихо сказал;
— Я покажу тебе мои вещи.
Пастор пришел в восторг; это доказывало высокую степень дружелюбия. Николас открыл коробку и вытащил несколько квадратиков набивной ткани, похожих на образцы товара, старую склянку с таблетками хинина, длинный клочок газеты и четыре медные монетки. Он дал пастору время изучить каждый предмет. Дно коробки было толсто выстелено оранжевыми и голубыми перьями, достать которые Николас и не подумал. Пастор понял, что ему выпало узреть сокровища этого дома, что эти вещи — редкие произведения искусства. Он осмотрел каждую с великой серьезностью, а обратно хозяину в руки передавал, выражая восхищение подобающими словами. Наконец он произнес:
— Благодарю тебя, — и снова откинулся в гамаке. Николас вернул коробку женщинам, сидевшим в углу. Вернувшись к пастору, он сказал:
— Теперь мы спим.
— Николас, — спросил пастор, — Мецабок плохой?
— Bai, сеньор. Иногда очень плохой. Как маленький ребенок. Когда сразу не получает то, чего хочет, делает пожары, лихорадку, войну. Он может быть очень хороший тоже, когда счастливый. Ты должен говорить с ним каждый день. Тогда ты его узнаешь.
— Но вы никогда с ним не говорите.
— Bai, мы говорим. Многие говорят, когда болеют или несчастливы. Просят убрать беду. Я никогда с ним не говорю. — Похоже, Николас был доволен. — Потому что Ачакьюм — мой хороший друг, мне Мецабок не нужен. И еще дом Мецабока далеко, три часа идти. Я могу говорить с Ачакьюмом здесь.
Пастор понял, что индеец имеет в виду маленький алтарь возле хижины. Он кивнул и провалился в сон.
Ранним утром деревня ожила пронзительным хаосом — собаки, попугаи и какаду, младенцы, индюки. Пастор тихо полежал немного в гамаке, прислушиваясь, пока его официально не разбудил Николас:
— Мы должны идти, сеньор, — сказал он. — Все тебя ждут.
Пастор сел, немного встревожившись.
— Куда? — воскликнул он.
— Ты говоришь и делаешь музыку сегодня.
— Да, да. — Он совсем забыл, что сегодня воскресенье.
Пастор молчал, шагая обок Николаса по дороге к миссии.
Погода обернулась, и утреннее солнце было очень ярким. «Меня укрепило это испытание», — думал он. В голове прояснилось; он чувствовал себя поразительно здоровым. Непривычное ощущение бодрости навеяло странную ностальгию по дням его юности. «Тогда я, должно быть, постоянно так себя чувствовал. Я это помню», — подумал он.
У миссии собралась огромная толпа — гораздо больше, чем в Такате обычно приходило на его службы. Люди негромко переговаривались, но стоило появиться им с Николасом, все немедленно притихли. Матео стоял под навесом, дожидаясь его, фонограф открыт. Пастора кольнуло, когда он вспомнил, что не подготовил для своей паствы проповедь. Он на минуту зашел в дом, затем вернулся и сел за стол на помосте, взял в руки Библию. Свои несколько заметок он оставил в книге, поэтому она открылась на семьдесят восьмом псалме. «Прочту им это», — решил он. Повернулся к Матео.
— Включи disco, — сказал он.
Матео поставил «Сумасшедший ритм». Пастор карандашом быстро исправил кое-что в тексте псалма, заменив Иакова и Ефрема мелкими божествами, вроде Усукуна и Сибанаа, а Израиль и Египет — местными названиями. А слово «Ачакьюм» написал везде, где в тексте поминались Бог или Господь. Пластинка доиграла, но он еще не закончил.
— Сыграй еще, — распорядился он.
Публика пришла в восторг, хотя диск отвратительно трещал и шипел. Когда музыка смолкла опять, пастор встал и ясным голосом принялся пересказывать псалом:
— Дети Сибанаа, вооруженные, стреляя из луков, вбежали в лес прятаться, когда пришел враг. Не сдержали они своего обещания Ачакьюму, не стали жить, как Он им повелел…[26]
Публика возбудилась. Продолжая говорить, пастор опустил взгляд и увидел девочку Марту — та во все глаза смотрела на него. Своего крокодильчика она выпустила, и тот с удивительным проворством полз сейчас к его столу. Хинтина, Матео и две служанки по одну сторону от него складывали на землю брикеты соли. Они постоянно бегали в кухню и выносили еще. Пастор понимал: все, что он им говорит, без сомнения с точки зрения их религии не имеет никакого смысла, но это была история о божественном недовольстве нечестивцами, и слушатели ею наслаждались. Крокодильчик, волоча за собой тряпье, подобрался всего на несколько дюймов к ногам пастора, где и затих, довольный уж тем, что выбрался из объятий Марты.
Пока он говорил, Матео начал раздавать соль, и вскоре все уже ритмично обрабатывали языками грубые бруски, не упуская ни слова из речи пастора. Собираясь закончить, он поманил Матео, чтобы тот завел пластинку сразу же; на последней фразе он опустил руку, и по сигналу снова зазвучал «Сумасшедший ритм». Крокодильчик спешно пополз к дальнему краю помоста. Пастор Дау нагнулся и взял его на руки. Но когда он шагнул вперед, чтобы вручить его Матео, с земли поднялся Николас и, взяв Марту за руку, вошел с нею под навес.
— Сеньор, — сказал он, — Марта будет жить с тобой. Я даю ее тебе.
— О чем ты говоришь? — вскричал пастор, и голос его надломился. В его руке корчился аллигатор.
— Она твоя жена. Она будет жить здесь.
Глаза пастора Дау распахнулись очень широко. Какой-то миг он вообще не мог ничего сказать. Потряс в воздухе руками и наконец выдавил: «Нет!» — несколько раз.
Лицо Николаса стало неприятным.
— Тебе не нравится Марта?
— Очень нравится. Она красивая. — Пастор медленно сел на свой стул. — Но она же маленький ребенок.
