— Увы, Мжид, у брата твоего — туберкулез, — вздохнул Гази.
Мжид возмутился. Между ними завязалась ожесточенная перепалка на арабском, он даже опрокинул пустую лимонадную бутылку. Она скатилась на тротуар, в канаву, там ее попробовал умыкнуть какой-то оборванец, но был остановлен официантом. Служитель принес бутылку к столу, тщательно обтер фартуком и поставил.
— Грязная жидовская собака! — заорал с середины улицы мальчуган.
Мжид услышал это определение посреди собственной тирады. Повернувшись на стуле, он окликнул мальчишку.
— Ступай домой. Сегодня вечером будешь бит.
— Это ваш брат? — спросила она с интересом.
Поскольку Мжид не только ничего ей не ответил, но, похоже, даже не расслышал ее, она снова посмотрела на мальца, отметила, в какое тряпье он одет. Ей стало неловко.
— О, простите, — начала она. — Я только сейчас на него посмотрела. Теперь я вижу…
Мжид сказал, не глядя на нее:
— Не обязательно было смотреть на ребенка, чтобы понять, что он не из моей семьи. Вы слышали, как он говорит…
— Соседский. Бедняжка, — вставил Гази.
Мжид, казалось, изумился до полной растерянности. Затем повернулся и членораздельно объяснил ей:
— Мы не терпим одного слова — туберкулез. Все остальные слова — сифилис, проказа, даже пневмония — мы можем слышать, а это — нет. И Гази это знает. Он хочет, чтобы вы думали, будто у нас тут парижские нравы. Там, я знаю, везде все произносят это слово, на бульварах, в кафе, на Монпарнасе, в Пантеоне… — Перечисляя достопримечательности, он разгорячился. — …в Мулен-Руж, в Сакре-Кёр, в Лувре. Однажды я сам поеду. Мой брат уже бывал. Там он и заболел.
Все это время Дрисс, чьи собственнические чувства к американской даме были так непоколебимы, что его не волновало, в какие беседы она пускается с теми, кого он считал простыми школярами, надменно разговаривал с другими студентами. Все они были прыщавы и очкасты. Он рассказывал им, на какие футбольные матчи ходил в Малаге. Те в заморской Испании никогда не бывали, а потому слушали, мрачно тянули лимонад и сплевывали на пол, как испанцы.
— Поскольку я не могу пригласить вас к себе, ибо в доме у нас живет болезнь, я хочу, чтобы вы поехали со мной завтра на пикник, — объявил Мжид. Гази попробовал еле слышно воспротивиться, но друг зыркнул на него так, что Гази счел за лучшее благостно осклабиться и за дальнейшими планами следил с интересом.
— Наймем экипаж и возьмем с собой ветчины на мою загородную виллу, — продолжал Мжид, и глаза его сияли восторженно. Гази с опаской оглянулся на других посетителей, а затем поднялся и вошел в кафе.
Вернувшись, он возразил:
— Где твой рассудок, Мжид? Говоришь «ветчина» так громко, а сам же знаешь, что здесь могут оказаться друзья моего отца. Для меня это будет очень плохо. Не все же так свободны, как ты.
Какой-то миг Мжид выглядел виноватым. Потом вытянул ногу откинув шелковую гандуру.
— Вам нравятся мои подвязки? — вдруг спросил он у нее.
Она опешила.
— Неплохие, — начала было она.
— Дайте взглянуть на ваши, — потребовал он.
Она перевела взгляд на свои слаксы. На ногах у нее были эспадрильи, без носков.
— Извините, — ответила она. — У меня их нет.
Мжиду, похоже, стало неловко — скорее, догадалась она, из-за того, что перед всеми остальными в ее наряде обнаружилось упущение, а не потому, что он мог ее смутить. Он бросил сокрушенный взгляд на Гази, как бы извиняясь за то, что поощряет явно неподобающую иностранку. Она почувствовала, что от нее ожидается некий жест. Вытащив несколько сот франков — все деньги, что были у нее в кошельке, — она положила их на стол и продолжала нашаривать в сумочке зеркальце. Взгляд Мжида смягчился. С неким торжеством он повернулся к Гази и, позволив себе легкое проявление чувств, трижды потрепал друга по щеке.
— Стало быть, решено! — воскликнул он. — Завтра в полдень встречаемся здесь, в «Кафе дю Телеграф-Англэ». К половине двенадцатого я уже найму на рынке экипаж. А вы, дорогая мадмуазель, — повернувшись к ней, — к половине одиннадцатого сходите в английскую бакалею и купите провизию. Только берите «Жамбон Олида», она лучше.
— Лучшая ветчина, — прошептал Гази, опасливо оглядывая улицу.
— И купите одну бутылку вина.
— Мжид, ты же знаешь, это может дойти до моего отца, — снова начал Гази.
Но его другу надоели упреки. Мжид повернулся к ней:
— Если желаете, мадмуазель, можем поехать одни.
Она бросила взгляд на Гази; его коровьи глаза затянуло непритворными слезами.
Мжид продолжал:
— На горе будет очень красиво для нас двоих. Прогуляемся по вершине к розовым садам. Там весь день с моря дует ветерок. А в сумерках вернемся на виллу. Выпьем чаю, отдохнем. — Тут он умолк, явно подчеркивая важность действия.
Гази делал вид, что погружен в свой учебник по светской пере писке, надвинув чечью на самые брови, словно желая скрыть безнадежно опечаленную физиономию. Мжид ласково улыбнулся.
— Поедем втроем, — тихо произнес он.
Гази только и ответил:
— Мжид — безобразник.
А Дрисс уже напился до помрачения. На студентов это произвело глубокое впечатление, все притихли. Какие-то бородатые мужчины в кафе уже поглядывали на их столик с явным неодобрением. Она замечала, что ее здесь принимают за символ распущенности. Глянув на изящные эмалевые часики, которые все за столом осмотрели и пристально изучили перед тем, как ей удалось вернуть их в чехол, она объявила, что голодна.
— Поедите с нами? — с беспокойством осведомился Гази. Было ясно: он где-то читал, что в подобных случаях следует приглашать, но так же ясно виделось и то, что он придет в ужас, если она согласится.
Она отказалась и встала. Сияние улицы и суета прохожих утомили ее. Она распрощалась со студентами, пока Дрисс был в кафе, и отправилась в прибрежный ресторан, куда обычно ходила обе дать.
За едой, поглядывая на воду, она думала: «Забавно, однако хорошего понемножку». И решила на пикник не ездить.
Она не стала дожидаться следующего дня, чтобы купить продукты в английской бакалее. Взяла три бутылки дешевого красного вина, две банки «Жамбон Олида», несколько видов печенья «Хантли» и «Палмерз», банку фаршированных маслин и полкило шоколадных конфет с ликером. Англичанка ей все великолепно упаковала.
Назавтра в полдень она уже пила orgeat[27] в «Кафе дю Телеграф-Англэ». Подъехал экипаж, запряженный парой лошадей, увешанных бубенцами. За возницей в тени бежевого полога сидели Гази и Мжид, серьезные и учтивые. Спустились, чтобы помочь ей сесть. Когда стали подниматься в гору, Мжид одобрительно осмотрел пакет и прошептал:
— А вино?
— Все внутри, — ответила она.
С пыльных придорожных холмов на выезде из города оглушительно трещала саранча.
— Наши соловьи, — улыбнулся Мжид. — Дарю вам кольцо. Дайте взглянуть на вашу руку.
Поразившись, она протянула левую.
— Нет, нет! Правую! — воскликнул он. Кольцо было из литого серебра; на указательный палец подошло как раз. Она была ужасно польщена.
— Но вы слишком любезны. Как я могу вас отблагодарить? — Она старалась выглядеть смущенной и беспомощной.
— Удовольствием иметь подлинного европейского друга, — серьезно вымолвил Мжид.
— Но я американка, — возразила она.
— Тем лучше.
Гази безмолвно разглядывал Рифские горы вдали. Затем пророчески воздел руку в шелковом рукаве, трепетавшем на жарком ветру, и показал в поля, на которых потрескалась глина:
— Вон там, — тихо сказал он, — есть деревня, где живут одни безумцы. Я однажды ездил туда с помощником моего отца. Все дело в воде, которую они пьют.
Экипаж дернулся. Они взбирались выше. Внизу стало раскрываться море, синее, как на открытке. Из дымки выступали вершины испанских гор на той стороне пролива. Мжид запел. Гази прикрыл уши пухлыми руками в ямочках.
В летней вилле жило многодетное семейство. Отпустив возницу с наказом не возвращаться — обратно они пойдут пешком, — Мжид повел гостей осматривать усадьбу. Там было довольно много колодцев; Гази, без сомнения, видел их бессчетное число раз, но у каждого колодца все равно останавливался, словно в изумлении, и шептал;
— Подумать только!
На каменистом холме над виллой росло могучее оливковое дерево. Там они разложили провизию и неспешно поели. Берберка, управлявшая виллой, дала им местного хлеба, маслин и апельсинов. Гази настаивал, чтобы Мжид отказался от даров.
— У нас должен быть настоящий европейский пикник.
Однако апельсины женщина им навязала.
Открытие банок с ветчиной наблюдалось в благоговейной тишине. Обе прикончили мгновенно. Затем набросились на вино.
— Видел бы нас мой отец, — сказал Гази, опустошая жестяную кружку. — Ветчина и вино!
