Вдруг распахнулась другая дверь, затопив ковер мерцанием свечей. Я обмер, скорчившись за стулом. Какой-то человек, черный, как Дьявол, на фоне освещенного прямоугольника, прошел в мою сторону, пыхтя и кашляя. Он резко остановился, как будто у него за спиной натянулась веревка, и повернулся к зияющему проему. Что-то преследовало его, какая-то ненасытная тварь, фыркающая и хлюпающая слизью.
– Ваше величество! – Перепуганный человек сложил руки, как пилигрим. – Ваше величество, держите себя в руках!
Противник придворного, находившийся вне моего поля зрения, остановился.
– Monstruo! Aborto perfido! Voy maiarte con mis manos!
Загнанный дворянин упал на колени; у него на лице отразился такой неизбывный ужас, что это чувство передалось и мне. Он умоляюще сжимал руки.
– Пощадите! О, пощадите меня, ваше величество! Что бы я, по вашему мнению, ни сотворил…
– По моему мнению?!
Дверь отлетела к стене, и ярость обрушилась на несчастного.
– Стража! – кричал перепуганный сановник. – Стража!
В пятно света влетели два человека. Я видел смертоносное безумие нападавшего. Его жертва, не решаясь защищаться, хрипела и билась о ковер.
– Помогите… гхах… помогхить…
Теперь я знаю, что чувствовала Семела, когда Зевс явился к ней во всем своем громоподобном величии. Моя кровь застыла в священном ужасе. Я смотрел, как император Рудольф убивает своего подданного.
Оглядевшись в поисках выхода, я заметил дверь справа от камина. Она резко распахнулась, и в комнату влетели четыре стражника с обнаженными мечами.
– Ради всего святого, – прошипел полузадушенный придворный, выкатив на них свои тусклые, заплывшие жиром глаза. Стражники даже не сразу сообразили, где император, а где его жертва, но потом оттащили их друг от друга. Рудольф тяжело сел на ковер. Его жертва сипела и кашляла.
– Этот предатель…– взревел император и остановился, чтобы перевести дух и изобразить внешнее спокойствие. – Этот человек хотел убить меня. Хотел убить вашего короля!
Выбрав безупречно неподходящий момент, в очаге лопнул каштан. Император вскрикнул, словно от выстрела. Все взгляды, кроме выпученных белков арестованного, впились в мою тень на ковре.
Я вскочил на ноги и метнулся в открытую дверь. Понятно, что стартового преимущества надолго не хватит. Я мчался по коридору королевского дворца, слыша за спиной крики и лязг оружия. Я летел с быстротой Гермеса, повторяя карьеру удачливого придворного, только в другом направлении. Промчавшись через Зеленую палату, о которой Шпрангер рассказывал мне три года назад, я влетел в тускло освещенную пещеру Владиславова зала.
– Wer ist das? Halt! Halt!
Часовой прервал свой изысканный зевок. Я повернул направо, в богемскую канцелярию, где прилежные писари на мгновение оторвались от своих гроссбухов, чтобы увидеть карлика, преследуемого солдатами.
Тупик! Из канцелярии нет выхода!
Какой-то упитанный доброволец попытался загородить мне дорогу к большому окну. Моей инерции хватило, чтобы сбить его с ног. К моему крестцу уже приближались острия алебард. Если бы не прямая угроза смерти или ранения, я бы никогда не решился сигать в окно, не зная, что меня ждет с той стороны. Но времени на раздумья не оставалось. Я быстро подставил столик для отжима пульпы и, наученный предыдущим опытом, втиснулся в узкий проем. Стража остановилась и опустила оружие.
– Тише, парень, – сказал кто-то.
В который раз детский облик спас меня от тумаков. Было ужасно холодно, моя потная спина мгновенно заледенела. Я повис на решетке, всматриваясь в землю далеко внизу. Ров казался плотной чернотой, затянутой ряской.
– Влезай внутрь, парень. А то убьешься. – Неловкие пальцы вцепились в мою рубашку. Я крикнул:
– Простите! – и вывернулся. Мои руки пытались уцепиться за вьюнки, ноги колошматили по воздуху. Умудрившись ухватиться за крепкую плеть плюща, я начал потихоньку спускаться при свете факелов, которые трещали у меня над головой. Предательская планка треснула у меня под ногой, я сорвался и чуть не оторвал себе пальцы, пытаясь спастись. Сверху донеслись испуганные крики, тщетные предостережения, а земля летела мне навстречу темной бесконечной волной – чтобы проглотить целиком.
7. Далибор
Бог все видит с высот своих небесных чертогов, но присматривать лично за мной Он отправил особо прилежного ангела. Благополучно миновав Лету, я, похоже, столкнулся с огненным шаром. Я хотел прикрыть глаза руками, но они были прикованы к стене. Все, что я мог противопоставить ангельскому сиянию: закрыть глаза и ждать милости Божьей.
– Черт, он, кажется, моргнул.
– Давно пора. Полегче, Вольф, а то еще ослепишь его ненароком.
Туман в голове начал рассеиваться. В масляном море плавали бледные кляксы и прозрачные червячки. Мозолистая рука наградила меня пощечиной.
– Солнышко, пора просыпаться.
Передо мной на корточках сидели двое. Один держал факел. Его коллега – черный профиль с едва намеченными контурами глаз и зубов – совал мне под нос птичий клюв.
– Не мотай головой, парень. Это вода.
Очень кстати – у меня внутри все пересохло. Я присосался к носику кувшина и утолил жажду. Потом прикинул, что удар пришелся на спину: зверски болели плечи.
– Ну как? Теперь лучше?
Один из тюремщиков смочил мне лицо влажной прохладной фланелью и окончательно стер с моих глаз остатки сонной паутины.
– Я ведь не умер? Надзиратель с факелом заржал.
– Пока нет.
Эти двое смотрели на меня чуть ли не с гордостью. Так Гонсальвус и его жена наблюдали за играми своих детей.
– Добро пожаловать, – сказали мои тюремщики, – в Далиборскую башню.
Позже они принесли мне буханку черствейшего хлеба. Я медленно ковырялся в том, что когда-то было мякишем: оно затвердело, как мозг в старой кости. Я пытался понять, где нахожусь, и тщетно прислушивался, надеясь услышать чье-нибудь дыхание. Меня окружала темнота, скованная влажным камнем, да немного сырой соломы, на которой я, собственно, и лежал. Безнадежность моего положения держала меня на границе сна и бодрствования. Теперь меня уже не мучило право выбора, право действовать по своему усмотрению. Закованный в стигийскую ночь и слепой, как крот, я слишком устал, чтобы строить догадки про свое будущее. Однако тюремщики страстно желали посвятить меня в суть сложившейся ситуации – сильнее, чем я того желал сам.
– Давай расскажи ему, Ганс. Расскажи, как он умудрился не расшибиться.
– Ты спустился почти наполовину. По плющу.
– Никто не пытался тебя ловить. Туда никто бы вообще не сунулся. Просто стояли и ждали, когда ты сорвешься.
– Ага, в ров.
– Благодари свою счастливую звезду, что не упал на стекло.
Стражник по имени Вольф ухмыльнулся и зажал нос. Как оказалось, жизнь мне спасло дерьмо – ров был заполнен сточными водами замка.
Вот тогда я заметил, что пропала моя одежда: дорогая мишура, которая так меня радовала. Пока я валялся без сознания, кто-то помыл и почистил мое тело. На мне были лохмотья из мешковины с длинными рукавами, пришитыми грубыми старыми нитками. В горле у меня запершило, я закашлялся; подступила тошнота.
– Не запачкай камеру, – сказал Вольф. – Тебе в ней сидеть.
Время в подземелье растянулось в бесконечность. Бывало, проходили целые дни мучительного безделья, прежде чем тюремщики вспоминали обо мне; а иногда я не успевал и зевнуть, а они уже возвращались со своим подтруниванием. Мой разум, сорванный с якорей, дрейфовал по бессолнечному морю. Иногда я вызывал в памяти знакомые лица, прозрачные, как медузы, и задавался вопросами без ответов. Что стало с Храбалом и близнецами? Удалось ли им скрыться с награбленным? Или они тоже сидят в тюрьме, буквально в нескольких шагах от меня, в соседней камере? Отрезанный от беспокойного мира, я принялся путешествовать в воображении. Я гулял по раскаленным улицам Флоренции, складывал крылья богомола, словно это щит с гербом, и прятался под юбками свой няньки. Мой учитель поднял юбки – теперь это уже была тяжелая зеленая занавесь – и выбранил меня за испачканные чернилами пальцы. Сандро Бонданелла и все седые главы Академии тыкали меня под ребра своими муштабелями. Они с улюлюканьем гнали меня до самого нефа миланского Собора, где поджидал Джан Бонконвенто с окровавленной кожей своего любимчика, наброшенной на руку. Злобно глядя на меня, он медленно облизывал разделочный нож… Другие видения пропитались печалью. Мой дорогой Арчимбольдо вставал на колени рядом со мной, немой, как могила, в саван которой он был обряжен. За ним тянулся аромат гнилых фруктов, заставлявший меня избегать его компании. Иногда он являлся с потрепанными Пьеро и Моской, с Джованни, нянчившим свою искалеченную руку, с мертвой Руженой, которая услаждала себя монетами. Все вместе они издавали низкий рокот, то почти неслышный, то вздымавшийся до криков скорби и ужаса. Невозможно было привыкнуть к этим возвращающимся страхам. Здесь не было первых петухов, которые разгоняют призраков; вот почему, когда передо мной появился Петрус Гонсальвус, я зажал уши руками и умолял его замолчать, не выть. Чтобы разбить наваждение, Гонсальвус прижал мои руки к своей бороде.
