Когда родился второй ребенок, муж ее стал надеяться, что им выделят площадь побольше, а может, вообще… Но со смертью ребенка все его надежды рухнули. Варя же с ужасом думала, что придется уехать из «барских хором»…
Анна и Сергей, как старшие, вместе решили: «Александровское» они не отдадут. Графиня убивалась, когда съезжала!.. Долги есть долги. Их надо отдавать. Не надо было закладывать. И продавать ничего не будут. И из России не уедут. Ни за что! Сон какой-то…
Была бы мать жива, она смогла бы выполнить волю Владимира Александровича. Но она ушла почти сразу за ним, словно позвал он ее.
Сергей успешно принял все дела отца в свои руки. Сестер бы поудачнее замуж выдать – вот проблема! У них одна любовь на уме. Их всякий любить готов. За деньги… Проблема.
…То, что царь отрекся, Сергей узнал одним из первых. Сначала он думал – ничего, теперь у них европейское развитие будет, а потом… потом продавать заводы было уже поздно. Все полетело в тартарары. Спешно собрали всю наличность, что была. Деньги разделили. По прихоти судьбы Вере достался тот самый бумажник отца с росписями актеров и актрис. Она одна была за то, чтобы выполнить волю отца. Но она – младшая. Ее никто не слушал.
Бежали. Через тот самый город, по той самой дороге, в версте от которой и стояло «Александровское». Анна не выдержала, со слезами в глазах просила брата свернуть с дороги. Он вздохнул. Что делать с этими женщинами?
Дом встретил их привычным уютом и знакомыми запахами. Казалось, вот сейчас с мраморной лестницы спустится отец. Анна не могла смотреть на цветник матери: он был все так же хорош. За ним тщательно ухаживали. Душная, сладкая мальва…
Заспанный Васька встретил их своей широкой дурацкой улыбкой и низким поклоном. Все было по-прежнему. Анна обежала все комнаты, прощаясь с каждым углом. То, что все в Доме было так же, приободрило ее. Спустившись, она сказала сестрам:
– Мы вернемся. И пары месяцев не пройдет. Вот увидите.
Вера вдруг заплакала. И бросилась вон из Дома. Она бежала вниз, к реке, через графский парк. Не добежала. Прислонилась к неохватной лиственнице, обняла ее.
Потом долго стояла метрах в десяти от гигантского дерева, на маленькой площадке – месте их игр – и смотрела на медленные воды реки. Она чувствовала: детство кончилось. Слезы ушли.
Сейчас на потрескавшейся коре тридцатиметровой лиственницы в три обхвата вульгарной масляной краской красного цвета намалеван инвентарный номер. Историческое наследие. На графских липах – тоже. Метрах в десяти от лиственницы странный провал. Словно кто-то наступил огромной пятиметровой ступней и ушел в землю метра на три. Говорят, это место провалилось очень, очень давно. И что-то тут было. Но что?
Флигель отстроили заново. В соответствии со старыми чертежами. Все должно быть натурально. Когда аж в семидесятых годах расселяли стаканы-коммуналки, все вдруг рухнуло. Все перекрытия, пол первого и второго этажа провалились в подвал. Пол, по которому ходил Пушкин. Так весь этот исторический строительный мусор там и оставили. Там он и есть до сих пор. Потом сделали все заново – совершенно по-старому. Только почему-то какой-то нерадивый, но старательный строитель догадался сделать поддерживающие балки железными, и, когда идут дожди, они явственно проступают на потолке под штукатуркой. В зале, где, видимо, у хозяев были танцы, и где Пушкин отпускал комплименты Закревской, теперь висят их огромные портреты. Друг напротив друга.
Закревская в бальном платье, а Пушкин в окружении желтых осенних листьев. Камины теперь декоративные. Обломки настоящих – в подвале. Зато с балкона открывается все такой же чудесный вид на заметно обмелевшую, помутневшую реку и графский парк. Недалеко от провала растет неизвестно откуда взявшаяся здесь душная, сладкая мальва…
Третьего своего сына Варя очень любила. Хоть и жалела, что дочка не родилась. Ох, жалела. Очень ей дочку хотелось. Сына назвала Александром, Сашенькой.
Васька-то исчез, когда ему было лет двадцать. Больше старшего сына Варя никогда не видела. Сказала ей соседка, что, вроде, видели его. Года через три. Бандюк-бандюком. И это все.
Их как раз выселяли из Дома, когда она Сашеньку родила. Успел он увидеть Дом своими ничего еще не понимающими глазками. Дали квартиру в микрорайонах. На девятом этаже. Из всех окон видны окна соседних домов…
…Сашенька уж и из армии вернулся. Одна радость. Женился. Ох, гуляли! Гармошки, пляски… Народ повеселился. Он остался у невесты. Квартира в доме напротив. Своя, без родителей.
И вдруг Сашенька вернулся. Странный какой-то. И непьяный вроде. Сказал, что жена прогнала.
Оказалось, у него дефект был. Член маленький.
Жена сказала: «Уходи. Иди к матери».
Он и пришел. «Что ж ты меня, мать, такого родила?»
А она что? Она – ничего. Она ж не виновата ни в чем. Картошку ему жарила. Позвала – не отвечает. В комнате – нету. Глянула, выбежала на открытую лоджию, – а он внизу уже лежит. На земле.
Выбросился в сторону ее, любимой, дома.
И она видела его. Белого, мертвого.
Похоронили. Она тоже хоронила. Гроба не было. Денег неоткуда матери взять. В простыню завернули.
А жена его нашла себе потом мужика – бугая здоровенного. Приходила с ним к Варе. Ягоды приносила. Из сада.
Вера всю жизнь хранила отцов бумажник. И сыну своему отдала. Сын передал его своему сыну.
Он, правнук Вахрушина, живет в глухом городишке во Владимирской области. Управляет местной самодеятельностью. Видать, в крови у него это.
Теперь знаменитый бумажник лежит на столе его прадеда, в музее, рядом со статуэткой Павловой и пресс-папье какого-то актера. И на нем даже можно различить подпись Комиссаржевской.
Я снова в нем. В Доме. Казенщина. Шторы-маркизы на окнах. Пыльные. За версту видно. Стенды с народными поделками. Прямо при входе, в главном холле, где встречают гостей. «Всероссийская выставка. Мастер – золотые руки». «Наша гордость». И тут же приколот вышитый рушник, кружевной воротничок и кружевная салфетка. Расписные доски для нарезки хлеба и колбасы. Маленькие казенные настенные часы. Скользкий плиточный пол. С кошмарным кухонным рисунком. Протертые ковровые дорожки приколоты к паркету с помощью кнопок-гвоздей. На мраморной лестнице – две пустые ниши.
Сиротство.
Старушка Варя сразу же забыла, что рассказала мне свою жизнь только что. И начала по новой. И как она гордится, что жила в Вахрушинском, в чужом доме… И как жаль, что у нее не родилось дочки… И «слава Богу, хоть сама пока жива…»
Снова я сижу здесь и смотрю в старинные окна. Когда-то они были кому-то родными. Родными окнами родного дома. Теперь же все гости здесь, как и служащие – чужие люди. Они служат на зарплату, выплачиваемую администрацией города. Зачем они тут сидят? Просто сидят. Чтобы жизнь прошла.
Всем бывшим владельцам усадьбы посвящена всего одна комната. В ней легко уместилось все, что от них осталось: несколько фотографий, круглый стол, парочка стульев и рояль.
Смотрительница, сидящая перед этой комнатой, злющая. Чужая. Лицо красное, не улыбается, на «здравствуйте», «до свидания» не отвечает, храня угрюмое молчание навсегда обиженной пролетарки. «Что вам тут надо-то?» Она охраняет вверенную ей комнату, – главное – никого не пустить! – и ревниво относится ко всем, кто интересуется Домом или его бывшими владельцами. Для нее посетители – раздражители, чужие, от которых надо поскорее избавиться, а залы – очистить. Она служит. Но кому или чему? Она и сама не знает. Может, ей, как и многим до нее, кажется, что этот Дом – ее?
…Я здесь тоже чужая. Меня сюда никто не приглашал. Я забрела в Дом незваной гостьей и спешу отсюда уйти.
Грешные вишни
«Есть вишни – грешная любовь».
СонникИду. Медленно, медленно выплывает на глаза старый вишневый сад. Он в шампанском, шипучем цвету. В том миге волшебства, когда первые белые крылышки лепестков уже облетают… Их забирают себе эльфы. Носить.
Вот и калитка. Как же она тоскливо знакома. Каждый шаг к ней. Будто была уже тысячу раз, тысячу лет… Иду.
Тысячу раз снова иду.
Он ждет. Меня! Милый. Щемящее слово. Милый. Белая пена опала с веток. На его голову. Белые вихрастые кудри. Темно-бардов стал сад. Взгляд у Милого лукавый. Ждущий взгляд. Прямо в душу. Только он умеет так смотреть. Только он! Никогда не видела такого взгляда. Ни у кого и никогда. В меня смотрит. Знаю – он меня видит. Всю. А я иду и заворожено тону в сини его глаз. Огромной чайной розой манит меня цветок его головы… Утонченно нежный облик. Одухотворенностью тонких черт он чем-то напоминает юную, вдруг расцветшую девушку… Но это он, мой Милый мальчик.
Сердце бьется, бьется. В горле.
Вхожу. Легко скользит невесомая калитка.
Он почему-то сидит, Милый. На перевернутой медовой кадке. Под ветками.
