Но градоначальник Лычкин решил, что народ просто-напросто придуривается, что дело вовсе не в свистульках, отвлекающих его от противоборства нашествию тараканов, а все дело в проклятом «эгалите», которое бесовским образом действует на народ. Поэтому вскоре на заборах и стенах домов появились официальные афишки, которые начинались следующими словами: «Вам же добра желая, как вы есть публика истинно глупая, несамостоятельная, строжайше повелеваю…» — и далее шел перечень распоряжений, нацеленных на то, чтобы в зародыше вытравить думу о тайне «эгалите». В частности, горожанам предписывалось изъять из обращения столовые и кухонные ножи, сообщалось, что на месте пустыря, оставшегося от разгромленной Стрелецкой слободы, будет оборудован плац, где благонамеренные обыватели смогут подзаняться воинскими артикулами и другими физическими упражнениями, которые суть лучшее средство от вредных мыслей, а также воспрещалось ношение чепцов с разноцветными лентами и космополитических картузов. Заканчивалась градоначальникова прокламация на такой грозной ноте: «Нарушение оных предначертаний приравнивается к измене Отечеству и наказуется по всей строгости законов, вплоть до расстреляния без суда и следствия, чему порукой верное солдатское сердце и решительная рука».
Самым забавным образом повернулось дело с чепцами и картузами. Пока глуповцы как следует вчитались в афишки и сообразили, что с новым градоначальником шутки плохи, нашелся некто Дерзаев, бывший ученик II класса местной гимназии, сожженной в правление Перехват-Залихватского, который в городском саду штрафовал на пятачок глуповскую публику за ношение противозаконных головных уборов и нажил на этой операции относительно капитал [41]. Бывшего гимназиста Дерзаева, впрочем, арестовали по обвинению в принадлежности к французской нации, поскольку было очевидно, что такое неслыханное проворство плюс нагой практицизм коренному глуповцу свойствен быть не может. Молодой человек, правда, имел совершенно российскую физиономию и даже владел жаргоном Навозной слободы, но градоначальника это не остановило, и преступник был показательно продан в рабство хану Большого Жуза.
Как и почти всех прежних градоначальников, глуповцы искренне Лычкина полюбили. Эта загадочная любовь, надо полагать, объяснялась тем, что во всестороннем административном попечительстве, вне которого у нас немыслимо никакое правление, всегда есть что-то скрупулезно вникающее, мелочно оберегающее, то есть нечто трогательно-отеческое, а на отеческую заботу единственно грубое сердце не отзовется ответным чувством. Глуповцы же, если чем и были истинно замечательны, помимо пресловутого головотяпства, так именно добрым сердцем, и, стало быть, это нисколько неудивительно, что они не только искренне полюбили Василия Ивановича, но и всячески содействовали ему во многих укрепительных начинаниях. Среди образованной части глуповцев сложилось даже что-то вроде партии, пропагандировавшей повойники и славные малахаи, но, на беду, эта партия зашла слишком далеко и в конце концов докатилась до коллективных читок некоторых непоказанных сочинений, как-то исследования Прыжова «История кабаков в России», а также втихаря проповедовала культ Ярилы, за что эта партия по лишении чинов и дворянства была в полном составе сослана на Аляску. Что же касается средних слоев глуповского населения и так называемого простонародья, то они, в свою очередь, оказали Василию Ивановичу содействие в борьбе против злоупотреблений в виде пьяного воровства, которая развернулась после того, как на задах у содержателя пригородного трактира были обнаружены дубовые стропила и запас клейменого кирпича. После этого случая Василий Иванович учредил у подъезда своей резиденции такой специальный ящик, куда обывателям предлагалось складывать донесения о прочих случаях пьяного воровства, и в него немедленно посыпались жалобы на соседей. Так, был взят по доносу купец третьей гильдии Сабанеев, обвинявшийся соседями в том, что он торгует человеческим мясом, живет с собственной дочерью и поклоняется Вельзевулу. Во время допросов Сабанеев, как указывает летописец, «находился в совершенном запирательстве», и это навело Василия Ивановича на ту фундаментальную мысль, что бороться со злоупотреблениями в Глупове возможно только злоупотреблениями, и он приказал помаленьку варить купца в чане с водой, пока тот не сознается во всех своих преступлениях. Ну и, конечно, сознался Сабанеев, никуда он не делся, так и сказал перед смертью:
— Надоели вы мне, дьяволы, хрен с вами — кругом виноват.
Следом был взят дворянин Половинкин по обвинению в колдовстве. На поверку оказалось, что этот самый Половинкин «выдумал некий бесовский аппарат, посредством которого аппарата производится едва различимый звук, нечувствительно распространяющийся во все стороны, и услыхать его можно повсюду, где ни поставишь другой такой аппарат ради ублажения князя тьмы». Надо полагать, что речь в этом случае шла об изобретении радио, и если только летописец ничего не напутал, не пошел на поводу у слухов, чего-то не присочинил, то радио в Глупове появилось задолго до Попова и Маркони, а именно в начале пятидесятых годов девятнадцатого столетия. Половинкина же за колдовство сослали в Соловецкий монастырь на вечное покаяние.
А вот донесений о случаях пьяного воровства так и не поступило; то ли в ту пору в Глупове этим грешили все, то ли таковое воровство вовсе преступлением не считалось, то ли город вообще не знал за собой такого греха, но, одним словом, донесений на этот счет не поступило ни одного. Несмотря на то что тут могла иметь место профанация идеи, а возможно, и саботаж, жалобный ящик был вскорости упразднен, тем более что в нем обнаружилось сразу несколько неприличных карикатур на особу градоначальника — видимо, слепой любви у нас все-таки не бывает. Казус с карикатурами так рассердил Василия Ивановича, что он в сердцах выписал население Болотной слободы в черносошные крестьяне.
И вот разразилась война в Крыму. Одним непогожим днем глуповцы вдруг услышали присноужасное «туру-туру» и:
Трубят в рога!Разить врагаПришла пора!..
Глуповцы, наученные горьким опытом и отлично знавшие, что они-то и есть тот самый враг, разить которого пришла пора, попрятались кто куда, опасаясь как минимум артиллерийского дивизиона. Сидя по банькам, погребам и другим укромным местам, глуповцы измучились, соображая, чем таким они опять накликали на свои головы «туру-туру», и постепенно склонялись к тому решению, что виною всему рыжие тараканы, которых они так и не удосужились вывести из-за моды на глиняные свистульки, а потом из-за лихорадки доносительства на соседей, или же виновато проклятое слово «эгалите». Однако, ко всеобщему облегчению, оказалось, что всего-навсего мимо Глупова проследовали регулярные части, направлявшиеся в Тавриду для отпора вражеской коалиции. Только было и беды, что градоначальник Лычкин повелел назначить сто порядковых номеров в народное ополчение, каковое и составилось часа в два, поскольку от добровольцев отбоя не было, чему, впрочем, могли быть и непатриотические причины.
По выходе из города глуповское ополчение заплутало, что, в общем, неудивительно, если иметь в виду девственное состояние тогдашних коммуникаций, и особенно дороги от Глупова до губернского центра, которая была настолько гадательна, что и столетие спустя один знаменитый поэт описывает ее так:
Я уплыву на пароходе,Потом поеду на подводе,Потом еще на чем-то вроде,Потом верхом, потом пешком… —
короче говоря, заплутать в этих краях было немудрено.
Прознав о том, что глуповское ополчение так и не добралось до театра военных действий, Василий Иванович огорчился и приболел. Потом до него дошли слухи о том, что ополченцы бродили-бродили незнамо где и уже после Парижского мира проявились в Области Войска Донского, дали сражение казакам, были рассеяны и исчезли — уже навеки. Это известие сделало болезнь градоначальника необратимой, и он скончался в 1855 году; такой был неистовый монархист, что даже умер в один день и час с императором Николаем.
После смерти градоначальника Лычкина неожиданно открылись две любопытные вещи: во-первых, открылось, что покойный был истинный рыцарь административного дела без страха, а главное, корысти, так как он не только не нажил себе никакого состояния, но и оказался до такой степени скромен в быту, что после него осталась лишь складная металлическая койка военного образца, шинель второго срока, которой он, по справкам, укрывался во время сна, и домашние тапочки с дырками против большого пальца; во-вторых, открылось, что покойный по примеру многих своих предшественников был необыкновенно падок до женского пола, так как сразу после похорон градоначальника в губернию полетело несколько сот запросов от глуповских отцов и супругов на тот предмет, не будет ли каких льгот фамилиям, из которых для услаждения властей предоставлялся прекрасный пол. Вот уж действительно — кому Наташка ядреная, а кому бумажка орленая.
