рассвирепев, и чуть было не бросился на Сципиона, но в тот же миг Кротолов схватил свою палку, стоявшую у дверей, и крикнул:
— Господин Рихтер, кто виноват, что он укусил вашего недотепу? Вы науськивали свою собаку — теперь, возможно, она искалечена. Вот вам урок.
А старый Шмитт, смеясь до слез и усадив Сципиона у своих колен, кричал:
— Я-то хорошо знал, что ему известны все военные уловки. Ха-ха-ха! Мы одержали победу!
Все присутствующие хохотали, вторя ему; а разозленный Рихтер сам прогнал свою собаку пинками на улицу, чтобы не слышать ее визга. Хотелось бы ему прогнать и Сципиона, но все восхищались смелостью и природной смекалкой нашего пуделя.
— Ну, — воскликнул Кротолов, поднимаясь, — идем, Фрицель. Пора тебе получить то, за чем ты пришел. Приветствую вас, господин Рихтер, собака у вас знаменитая. Гредель, пометь-ка на доске две бутылки.
Шмитт и Коффель также поднялись, и мы вышли все вместе, довольные и веселые. Сципион не отставал от нас: он понимал, что без нас ему тут не ждать ничего хорошего.
Когда мы спустились с лестницы, Шмитт и Коффель повернули направо, к большаку, а мы с Кротоловом свернули влево, пересекли площадь, направляясь в Крапивный переулок. Кротолов шагал впереди, по привычке согнув спину, подняв одно плечо выше другого, то и дело выпуская большие клубы дыма и тихонько посмеиваясь, должно быть, над поражением Рихтера.
Вскоре мы подошли к маленькой дверце, ведущей в подвал — в его жилье. Он стал спускаться по ступеням, говоря мне:
— Идем, Фрицель, идем. Оставь собаку на улице — в моей конуре места маловато.
И верно, это была настоящая конура. Два крохотных оконца на уровне земли выходили на улицу. Было темно. В глубине еле виднелась большая кровать и деревянная лестница; ветхие скамейки, стол, загроможденный пилами, щипцами, гвоздями; шкаф, украшенный двумя тыквами; под потолком — жерди, на которых была подвешена конопля: из нее делала пряжу бабка Бербель, мать Кротолова. Силки всех видов лежали на ветхом навесе в нише, серой от пыли и паутины. Шкурки куниц, белодушек, ласок во множестве висели на стенах; одни были вывернуты наизнанку, другие, еще не выделанные, были набиты соломой для просушки. Негде было повернуться.
В чудесную пору юности сотни раз видел я эту картину летом и зимой, в погожую и ненастную пору, при отворенных и закрытых окошках.
И я всегда представляю себе там нашего Кротолова: он сидит перед низеньким столом, возится со своими силками. Щека у него оттопырена, губы сжаты. А рядом, у печки, старая Бербель, желтая, как лимон. Чепчик из конского волоса сдвинут у нее на затылок, ее маленькие сухие руки с черными ногтями, в толстых синеватых венах с утра до вечера прядут. Иногда она поднимает свое маленькое лицо, испещренное морщинами, и смотрит на сына с довольным видом.
Но в тот день Бербель была не в духе: едва мы вошли, как она крикливым голосом принялась бранить Кротолова, упрекая его за то, что он якобы проводит жизнь в кабаке, только и думает, как бы выпить, не помышляя о завтрашнем дне. Все это была напраслина, но Кротолов не прекословил, ибо знал: все, что ни скажет мать, до́лжно выслушивать безропотно.
Под крики старой Бербель он не спеша открыл поставец, достал с самой верхней полки объемистую глиняную миску, покрытую глазурью. Соты, белые как снег и полные золотистого меда, возвышались в ней ровными рядами. Он поставил миску на стол, вынул два изрядных куска, положил на тарелку, блестевшую чистотой, и сказал:
— Фрицель, вот отменный мед для французской дамы. Для больных нет ничего полезнее меда в сотах: во-первых, он вкуснее, а во-вторых, свежее и для здоровья лучше.
Я положил деньги на край стола. Бербель обрадовалась и протянула было за ними руку, но Кротолов деньги мне вернул:
— Нет, нет, за мед я ничего не возьму, спрячь деньги в карман, Фрицель, да возьми тарелку. А свою миску оставь здесь; я ее принесу вам нынче вечером или завтра утром.
Старуха, как видно, рассердилась, поэтому он добавил:
— Скажешь госпоже француженке, Фрицель, что мед ей прислал в подарок Кротолов, с радостью прислал, слышишь?.. от чистого сердца… потому что она женщина достойная. Не забудь, так и скажи: достойная. Слышишь?
— Да, да, все ей передам непременно. До свиданья, бабушка Бербель, — сказал я, открывая дверь.
Она ответила мне резким кивком головы. Скаредная старуха помалкивала из уважения к дяде Якобу, но нелегко было ей видеть, как мед отдают даром.
Кротолов проводил меня за дверь, и я пошел домой, очень довольный всем случившимся.
Глава одиннадцатая
ОКОЛО церкви я увидел Ганса Адена — он шел кататься по замерзшей канаве, запрятав руки в карманы по локоть. Ганс обернулся и крикнул:
— Фрицель! Фрицель!
Он подошел и, первым делом посмотрев на медовые соты, спросил:
— Это вам?
— Нет, это для госпожи француженки, для питья.
— Хотел бы я заболеть и очутиться на ее месте! — сказал он, с выразительным видом облизывая свои пухлые вывороченные губы.
Потом он спросил:
— Что ты делаешь после обеда?
— Да еще не знаю. Пойду погулять со Сципионом.
Он взглянул на собаку и, почесывая поясницу, сказал:
— Слушай, хочешь, пойдем ставить силки позади навозных куч у почтовой конюшни? Там много воробьев и зеленушек. Они водятся вдоль живой изгороди, под навесами и в деревьях возле почтовой станции.
— Конечно, хочу, — ответил я.
— Тогда приходи сюда, к паперти. Вместе и отправимся.
Перед тем как нам расстаться, Ганс Аден спросил, нельзя ли ему сунуть палец в тарелку; я разрешил, и он нашел, что мед превкусен.
Ну, а потом каждый пошел своей дорогой, и я явился домой около половины двенадцатого.
— А, наконец! — воскликнула Лизбета, увидев, что я вхожу в кухню. — А я-то уже думала, что ты и не вернешься. Боже ты мой, сколько тебе нужно времени, чтобы выполнить поручение!
Я рассказал ей о встрече с Кротоловом на лестнице «Золотой кружки», о
