Люди радостно поднимали полные стаканы и праздновали победу под Кайзерслаутерном. Со всех сторон раздавалось пение. Несколько старушек пили вместе с сыновьями и веселились наравне со всеми.
Я следовал за Кротоловом, который направлялся к окнам, выходящим на улицу. Там, в правом углу, сидели наши друзья — Коффель и старик Адам Шмитт. Перед ними стояла бутылка белого вина.
Против них, на другом конце стола, сидели трактирщик Иозеф Шпик в пушистом шерстяном колпаке, сдвинутом на ухо, как у бойца, и господин Рихтер в охотничьей куртке и высоких кожаных гетрах. Они пили вино из бутылки с зеленой печатью. Лица у них побагровели, и они орали:
— Да здравствует герцог Брауншвейгский! Да здравствует наша доблестная армия!
— Эй, — крикнул Кротолов, приближаясь к столу, — дайте место еще одному человеку!
Тут Коффель, обернувшись, пожал мне руку, а папаша Шмитт сказал:
— В добрый час! Вот у нас и подкрепление!
Он усадил меня рядом с собой, у стены, а Сципион сейчас же ткнулся кончиком носа в его руку с видом старого знакомого.
— Хе-хе, да это ты, старина! Узнал меня! — воскликнул папаша Шмитт.
Гредель подала стакан, и Кротолов его наполнил.
И тут Рихтер, сидевший на другом конце стола, крикнул с издевкой:
— Эй, Фрицель, как поживает господин доктор Якоб? Что это он не пришел отпраздновать великую победу? Странно, странно, ведь он добрый патриот.
А я, не зная, как ответить, тихонько сказал Коффелю:
— Дядюшка отправился лечить бедного дровосека, которого подмяли сани.
Коффель обернулся и громко, раздельно сказал:
— В то время как внук бывшего лакея Сальм-Сальма протягивает ноги под столом перед печкой и попивает вино в честь пруссаков, которые потешаются над ним, господин доктор Якоб в такую метель спешит в горы на помощь бедному дровосеку, раздавленному санями. Дохода у доктора от этого меньше, чем у тех, кто дает деньги в рост, зато больше права называться хорошим человеком!
Видно было, что Коффель подвыпил, и все слушали его улыбаясь. У Рихтера вытянулось лицо, он поджал губы и не сразу нашелся, что ответить, но немного погодя сказал:
— Э, да чего только не сделаешь во имя любви к правам человека[10], к богине Разума и таксам на продовольствие[11], особенно когда тебя подбадривает правоверная гражданка!
— Замолчите, господин Рихтер! — крикнул Кротолов. — Господин доктор такой же добрый немец, как и вы, а женщина, о которой вы говорите, не зная ее, — превосходная женщина. Доктор Якоб только выполнил свой долг, спасая ей жизнь; как вам не совестно подстрекать наших людей против бедной беззащитной больной! Да это безобразие!
— Я-то замолчу, если найду нужным, — кричал Рихтер, в свою очередь. — Что вы раскричались?.. Уж не сказать ли, будто французы одержали победу!
Тут к щекам и вискам Кротолова прилила кровь, он ударил кулаком по столу и уронил стаканы. Он вскочил, но тут же снова уселся и сказал:
— Я имею право радоваться победе старой Германии уж во всяком случае не меньше, чем вы, господин Рихтер, ибо я старый немец, каким был мой отец, и дед, и все Кротоловы. — Вот уже два века мы славимся в селении Анштат умением разводить пчел и добывать кротов, не то что кухари Сальм-Сальма; у них-то одно и ведется из рода в род — шляются вместе со своими господами по Франции да только и делают, что вращают вертела да лизоблюдничают.
При этих словах весь зал разразился хохотом, а Рихтер, видя, что большинство против него, счел за благо присмиреть и спокойно ответил:
— Никогда я не шел ни против вас, ни против доктора Якоба. Наоборот, я знаю, господин доктор человек честный и искусный в своем деле. Но все же в такой день каждый добрый немец должен радоваться. Поймите же, ведь это не просто победа — это конец пресловутой республике, единой и неделимой.
— Как, как? — закричал старый Шмитт. — Конец республике? Вот так новость!
— Да, она не продержится и полгода, — уверенным тоном заявил Рихтер. — От Кайзерслаутерна французы будут отброшены до Хорнбаха, от Хорнбаха — до Саарбрюккена, до Меца, а там и до самого Парижа. Во Франции нас поддержит множество друзей. Дворянство, духовенство и все порядочные люди за нас. Они только и ждут нашу армию, чтобы поднять голову. Ну, а что может сделать вся эта голытьба, завербованная где попало, без офицеров, без дисциплины, когда перед ней несокрушимая армия испытанных солдат, которые наступают в боевом порядке под командованием старой военной аристократии! А у кучки этих сапожников нет ни единого генерала, нет даже настоящего боевого капрала! Я вас спрашиваю, что могут сделать крестьяне, нищие, все эти санкюлоты[12], как они сами себя называют, когда на них пойдут Брауншвейг, Вурмзер и сотни других испытанных полководцев, закаленных всеми опасностями Семилетней войны? Да, они будут разбиты, будут гибнуть тысячами, как кузнечики по осени.
Тут все согласились с Рихтером, и многие говорили:
— Ну, в добрый час! Вот что значит язык хорошо подвешен! Мы сами уже давно так думаем.
Кротолов и Коффель молчали, но старый Адам Шмитт, усмехаясь, качал головой. Помолчав, он положил трубку на стол и сказал:
— Господин Рихтер, вы прямо гадательная книга. Великолепно предсказываете будущее. Но все это не так уж ясно для остальных, как для вас. Я-то готов поверить, что военная аристократия рождена для того, чтобы производить генералов — ведь дворяне-то и на свет появляются уже в звании капитанов. Но время от времени бывает, что генералы выходят из крестьянства, и они не из худших, потому что стали генералами благодаря собственной доблести. А республиканцам, по-вашему — простофилям, иной раз все же приходят в голову хорошие мысли. Например, у них установлено так, что первый встречный может стать фельдмаршалом, если только он отважен и даровит. Поэтому все солдаты сражаются прямо как исступленные. Они стоят насмерть, а в наступление кидаются, как пушечное ядро; ведь каждый может повыситься в чине, если отличится, стать капитаном, полковником, а то и генералом. Немцы нынче сражаются за своих господ, а французы — чтобы от господ освободиться, в этом тоже большое различие. Я наблюдал за ними в окошко со второго этажа, из
