поэтому я, против обыкновения, не вбежал в кухню, а осторожно открыл дверь в комнату, погруженную в темноту, и бесшумно уселся за печкой.
Все было тихо. Сципион спал под креслом, свернувшись клубком, а я с четверть часа отогревался, слушая, как гудит пламя. Я думал, что госпожа Тереза спит, но вдруг она окликнула меня ласковым голосом:
— Это ты, Фрицель?
— Да, госпожа Тереза, — ответил я.
— Ты греешься?
— Да, госпожа Тереза.
— Ты, верно, очень озяб?
— О да!
— Что же ты делал после обеда?
— Ставил ловушки на воробьев вместе с Гансом Аденом.
— Вот что! И много поймали?
— Нет, госпожа Тереза, немного.
— Сколько же?
Мое сердце обливалось кровью при мысли, что придется сказать этой достойной женщине о нашей неудаче.
— Верно, каких-нибудь двух-трех, Фрицель?
— Нет, госпожа Тереза.
— Так вы ни одного не поймали?
— Ни одного.
Она замолчала, и я решил, что она глубоко сочувствует нашему горю.
— Да, это прехитрые птицы, — заметила она немного погодя.
— О да!
— У тебя ноги не мокрые, Фрицель?
— Нет, я был в деревянных башмаках.
— Ну что ж, тем лучше. Не огорчайся, в следующий раз тебе повезет.
Пока мы разговаривали, вошла Лизбета, оставив дверь в кухню открытой.
— А, вот и ты! — воскликнула она. — Хотела бы я знать, где ты весь день пропадаешь? Вечно на улице и вечно со своим Гансом Аденом или Францем Сепелем!
— Он ловил воробьев, — сказала госпожа Тереза.
— Воробьев? Хоть бы разок я воробья увидела! — воскликнула наша старая служанка. — Целых три года он каждую зиму бегает за воробьями. Один разочек, и то случайно, он поймал весной старую, общипанную сойку — у нее сил не было летать — и с тех пор воображает, будто все небесные пташки так и полетят к нему в руки.
Лизбета смеялась. Она села за прялку у кровати нашей больной и снова заговорила, смачивая палец в чашке:
— Ужин у меня готов. Когда приедет господин доктор, только накрою на стол, и всё… Да, о чем же я сейчас рассказывала вам?
— Вы рассказывали о здешних рекрутах, мадемуазель Лизбета.
— Ах да… Как началась эта проклятая война, забрали всех деревенских парней — и верзилу Людвига, сына кузнеца, и коротышку Кристеля, и Ганса Тернера, и многих других. Они отправились с пением — кто пешком, кто верхом. Приятели провожали их до Киршталя, до харчевни папаши Фрица, по дороге в Кайзерслаутерн. Да, хорошо они пели, но это не мешало им горько плакать, глядя на колокольню Анштата. Коротышка Кристель все обнимал Людвига да спрашивал: «Когда же мы снова увидим Анштат?» А тот отвечал: «Э, да не стоит об этом думать. Господь бог там, наверху, спасет нас от республиканцев, накажи их бог». Они оба рыдали, а старый сержант, присланный за ними, твердил: «Вперед!.. Смелей!.. Ведь мы мужчины». Нос у него был красный от выпивок с нашими рекрутами. Верзила Ганс Тернер, за которого была просватана Роза Мутц, дочка сельского стражника, все кричал: «Ну, еще стаканчик, еще стаканчик!.. Может быть, в последний раз едим кислую капусту!»
— Бедный парень! — заметила госпожа Тереза.
— Да, — ответила Лизбета. — Но хуже всего то, что девушки вдобавок могут век вековать — ведь они остаются на мели, когда парни уезжают, весь день только и думают о них, чахнут с тоски. Кому охота идти за шестидесятилетних стариков, вдовцов или за горбунов, хромых да кривых! Ах, госпожа Тереза, не в упрек вам, но скажу я так: не будь ваших республиканцев, нам жилось бы куда спокойнее, мы бы прославляли творца за его милости. Страшное дело эта республика, которая все вверх дном опрокинула!
Слушая эти речи, я принюхивался к запаху фаршированной телятины, наполнявшему комнату, и наконец встал и вместе со Сципионом отправился на кухню — проверить, что у нас на ужин. Все было готово: вкусная луковая похлебка, фаршированная телячья грудинка и жареная картошка. Охота на воробьев вызвала у меня такой аппетит, что мне казалось, будто я так и проглочу все сразу.
Сципион тоже был в счастливом предвкушении: он поставил лапы на край печки и поводил носом, обнюхивая кастрюли, а ведь нюх для собак, как говорит господин Бюффон, — второе зрение, и преотличное.
Поглядев на все яства, я стал с нетерпением ждать приезда дяди.
— Ах, Лизбета, — воскликнул я, возвращаясь, — если бы ты знала, до чего я проголодался!
— Тем лучше, тем лучше, — бросила она, отрываясь от своей болтовни, — аппетит хорошая штука.
И продолжала рассказывать всякие деревенские истории, которые госпожа Тереза слушала с явным удовольствием. Я же слонялся из комнаты в кухню, а Сципион бегал за мною следом: вероятно, нас воодушевляли одни и те же мысли.
За окном становилось все темней и темней.
Время от времени госпожа Тереза прерывала болтовню нашей старой служанки и, поднимая палец, говорила:
— Послушайте!
И тогда на миг все затихали.
— Да нет ничего, — замечала Лизбета, — просто проехала повозка Ганса Бокеля.
Или же она говорила:
— Это матушка Дрейфус отправляется на посиделки к Бремерам.
Она знала привычки всех жителей Анштата, и для нее было просто счастьем рассказывать о них «госпоже француженке». Как я узнал после, она сразу прониклась к ней дружескими чувствами, когда увидела у нее на шее образок святой девы.
Часы отбили семь, потом — половину восьмого. Наконец, не зная, куда деться, изнемогая от ожидания, я взобрался на стул и достал с полки «Естественную историю» Бюффона. Прежде мне ни разу не приходило в голову сделать это. Я положил локти на стол и, впав в полную безнадежность, стал сам читать по-французски. Ну, значит, и проголодался же я! Впрочем, я то и дело поднимал голову и посматривал в окно, пяля глаза в темноту и навострив уши.
Только я нашел описание воробьев и узнал, что у них мозгов вдвое больше, чем у человека, конечно, пропорционально величине, когда наконец послышался звон бубенчиков, еще едва уловимый, откуда-то издалека, но
