Маша кивнула, и собралась бежать на двор, но дед ее остановил и снова усадил на лавку. Выглядел он немного смущенным — таким его она видела редко, только когда ночами из портомойни приходил от прачек тех гулящих. Девушка не осуждала его за это, понимала, что если Иван Михайлович женится, то жизнь с мачехой для нее станет очень трудной. Сейчас она полновластная хозяйка в их доме, какой сразу перестанет быть, как через порог перешагнет выбранная дедом жена.
— Дело тут такое, Маша. Не знаю, как сказать, но слова мои ты услышать должна. В общем, завтра суббота — офицерскую баню топить будут. Но в ней только одного Ивана Антоновича попарим немного — отмыть надо хорошо после стольких лет заточения — грязен он сильно, запахом шибает, нехорошо для государя. С непривычки ему плохо стать может, а потому вымыть и попарить, ты его должна, моя девонька, и хорошо постараться, чтобы в душу ему запасть. Вот так то!
Дед смущался, когда начал говорить, но закончил резко, будто командовал. Маша зарделась как маковый цвет, сразу поняв, куда клонит дед, но не в силах от стыда вымолвить слова. Да и что тут сказать — честной девице, не венчанной, не крученной, не с мужем суженным в баню идти. Но мысленно представив Иоанна Антоновича, она испытала желание быть с ним рядом, прикоснутся к нему хоть пальцем.
— Он ведь не целованный еще, Машенька, как и ты у меня. Потому первыми друг у друга станете, а такое, поверь моему слову, любой мужчина оценит, пусть хоть офицер, или сам император. И всегда позаботится о своей первой любви. Он сейчас, готов поклясться, твои цветы нюхает и записку читает. До дыр, наверное, уже зачитал. Кормят его хорошо, сил мужских у него много, естество женской любви требует. Ты ему по сердцу придешься с первого взгляда — никого ведь не было у него, а ты единственная помогала, обстирывала, из каземата убежать.
Теперь дед говорил спокойно и рассудительно, а Маша покраснела еще больше, румянец полыхал не только на ее щеках, давно расплескался по нежной шее и стал расползаться на ключицах. Иван Михайлович продолжал говорить, словно не замечал ее багрянца:
— Стыдобственно мне такое говорить, а надо. Ибо никто тебе пояснить и подсказать, кроме меня не сможет. Поверь, он сейчас на топчане в темноте лежит, и тебя представляет. Твой образ, фигуру, бедра и губы. А наяву ты гораздо лучше — все при тебе, на мать покойницу красотой походишь — знавал я ее, видел раз, еще до того, как за отца твоего замуж вышла. Статью ты вышла, губы алые, грудь вон как выпирает. И не смущайся, я не цыган что краденую лошадь нахваливает. Стар я, а Он тебя любить будет! И защитит, и деткам вашим общим рад будет…
Иван Михайлович остановился, смущенно засопел. А девушка неожиданно представила все, о чем ей говорил сейчас старик. И поймала себя на мысли, что именно так ей поступить и надо. Более того, ей захотелось это и сделать, вот только как она не знала — тут матери объяснять дочери нужно, а сироте кто расскажет. И она тихонечко заговорила, видя как лицо деда, в свою очередь, покрывается краснотой:
— Расскажи, как мне себя вести. Ты же знаешь, что нравится мужчинам, как все это правильно сделать. Больно мне не будет? А то подружки еще в столице такое сказывали…
Глава 7
— Ты знаешь, зачем наша полковая команда караулы здесь несет, господин капрал? Для чего нас сюда сам генерал-аншеф Петр Иванович Панин по тайному приказу направил?
— Для охраны крепости, господин подпоручик, — капрал Николай Осипов смотрит прямо в глаза, чуть прищуривается. Разговор для него начинается интересно, Мирович это видит — любопытство на лице написано. Как и то, что вызванный им старый служака постоянно косится глазом на выложенные офицером по столу пистолеты и шпагу — сталь клинка в пламени свечи выглядит особенно зловеще, словно уже обагрена кровью.
— В «секретном каземате» находится под караулом узник. Ты знаешь, кто он такой?
— Всякое люди говорят о том, о чем и сказывать никому нельзя. То ли правда, то ли ложь, не моего ума дело!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Там находится наш законный император Иоанн Антонович, свергнутый с престола Елизаветой Петровной в результате заговора. Так как только наш полк несет внутренние караулы в крепости, генерал-аншеф Панин приказал его императорское величество из-под ареста освободить незамедлительно, и доставить с бережением великим в столицу. Сенат и коллегии считают, что правительница Екатерина Алексеевна самозванец, и с помощью гвардейцев незаконно захватила российский императорский престол, на который эта немка не имеет никаких прав.
Мирович пристально посмотрел на Осипова — то отнесся равнодушно к известию, только глаз продолжал с хитрецой прищуриваться. И подпоручик принялся его дожимать. Ведь в самом начале разговора капрал оставался единственным — тут Василий Яковлевич в этот раз не солгал, и сказал истинную правду — за две ночи он вовлек в заговор всех служивых из своей команды, начав с фурьера.
— Ты, Николай, один из немногих, кому наш шеф полка не успел рассказать о предстоящем деле — все остальные согласились силой оружия освободить законного императора. Вот тут лежат манифесты Сената и его императорского величества Иоанна III Антоновича, — Мирович положил ладонь на листки бумаги, но верхний титл листа специально не закрыл — в строках отчетливо читается полное царское имя.
— Неужели ты останешься в стороне, когда твои сослуживцы пойдут свершать благое дело? Как они к тебе отнесутся, представляешь? А что скажет государь, когда я ему доложу, что всего один из моей команды отказался его спасать из тюрьмы? Подумай и прикинь, что тебе тогда придется ожидать — ласки или таски?!
При последних словах Мировича, капрал чуть дернулся, видимо, довод с выбором пришелся ударом прямо в душу. И внутренне ликуя, Василий Яковлевич насел, тихо бросая слова, что камни в тихую гладь пруда. Капрал начал бледнеть лицом.
— Дворянства тебя лишать, крепостным волю дадут. И пусть у маменьки твоей всего одна семья — всех отберут. И усадьбу отпишут на казну — хотя там развалившийся домик, из которого даже крысы от голодухи сбежали. В первый раз дурня вижу, что от офицерского чина и нескольких тысяч рублей сам отказывается?! Причем, немке ты присягал неохотно — чего за нее цепляешься? Под пулю охраны попасть боишься?!
— Ты напраслину на меня не возводи — я под Цорндорфом с пруссаками дрался, и сегодня не забоюсь, — глухо произнес капрал. — Кто я такой, чтобы шефу полка Никите Ивановичу препоны чинить?! Приказу его, тайно сказанному, ослушником быть?
Мирович, сохраняя невозмутимость на лице, внутренне заликовал — мистификация полностью удалась!
Вот так он поодиночке и обрабатывал всю команду. Одним обещал офицерские чины и с немыслимой щедростью деньги — а чего на них скупится, чай казенные. Других стращал ужасными карами — тут немногие солдаты и все три капрала, будучи мелкопоместными дворянами или вообще без всяких владений, зачастую приходили в ужас от возможности лишится в одночасье сословных привилегий.
Да, они не вышли в офицеры по многим причинам — глупы и безынициативны одни, другие малограмотны, третьи провинились и стали «вечными» нижними чинами. Но все надеялись дослужить в армии спокойно и выйти в отставку прапорщиками, пусть с маленьким, но пенсионом. А ведь дворян бить палками и шпицрутенами не положено — но это по закону, а разве истинные властители его соблюдают?
А с солдатами дело выходило зачастую проще — тут надо было давить на дух полкового товарищества. Разве ты оставишь своих сослуживцев? Ты не пойдешь с ними выполнять приказ? Да ты знаешь, какая свинья ты, после отказа?! Ты ведь их бросил и предал, имя твое станет проклинаться, как Иуду, что предал Христа!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
От последнего довода многие бледнели, и тут же соглашались пойти на освобождение Иоанна Антоновича — все же народ был православным, а воинскому люду давно известно на кого в бою надеяться нужно, но самому при этом не плошать.
— Тогда при мне целуй крест, что ни единым словом до вечера никому не проговоришься о нашем комплоте, целью которого есть освобождение законного императора из узилища и возвести оного на дедовский престол, принадлежащий ему в полном праве!
