в истории – семафор в тайге, – нужно травмировать свое тело.
В виньетках Бергельсона, в которых описывается социалистическое строительство в биробиджанской тайге, акцент смещается с прозрачного победного посыла на невысказанное и невоплощенное. Новый завет связывает с народом Израиля не Бога, а Сталина. Отцовская метка работает через отсутствие и дистанцирование. Сталин входит в текст Бергельсона через ужас и страх, о его безграничной власти сигнализирует огромный портрет, икона, который несет Велвл, спеша в новое здание, чтобы закончить там работу. Сталин, новый отец народов, – это карающий и гневный Бог. Я цитирую загадочное начало повести:
И все же и на этот раз, как всегда после поздних дождей, вновь закипела работа в молодом городе и во всех молодых человеческих гнездах, на нагорьях и в долинах по всей территории. Подобно ярым скакунам ворвались дни перед октябрьскими праздниками, а с ними вернулось летнее тепло. <…> Подобно ярым скакунам, дни перед октябрьскими праздниками проносились по деревням и поселкам тайными тропами, через горные кряжи, по полям, разбрасывая всюду солнечные зайчики, повсюду распаляя желание оседлать их, схватить за гриву и мчаться, мчаться. <…> Некоторым они приносили радость. Других пугали [Bergelson 1936а: 37].
В первой строке, хотя и не напрямую, речь идет о некой предшествующей ситуации, которая пресекла годичный цикл возобновления работ и возвращения тепла. Несмотря на это прервавшее цикл обстоятельство, то, что обычно имело место, случилось и на этот раз. В зачине повести звучит невысказанное отрицание, и оно становится одним из основных мотивов. В конце повести нас ждет целый ряд невысказанных отрицаний. В Биробиджан прибывает семейство из Америки, и пока они добираются сквозь метель от вокзала до своего жилья, сопровождающий кричит им: «Тут как в Виннипеге», как будто кто-то уже напугал их словами: «Тут хуже, чем на Аляске». Он указывает на здание почты, «как будто кто-то их уже напугал: “это край света, пустыня”» («эк велт, амидбер») [Bergelson 1936а: 66].
«Октябрьские праздники», дважды выведенные в первом абзаце, отсылают к особо важному отрезку еврейского календаря: Новый год и Йом-Киппур, судный день, а в особенности дни между Новым годом и Йом-Киппуром, известные как дни трепета, когда евреи ждут известия, были ли они вписаны в «книгу жизни». Связь между традиционными еврейскими осенними праздниками – днями покаяния за неправедные и несовершенные деяния – возникает уже в первой виньетке. Секретарь биробиджанского райкома узнает, что не выполнил ни одного плана: не расчищены необходимые участки, не построено необходимое число квартир и бараков, недостаточно запасено сена и силоса и так далее. Перечисление этих грехов секретаря, вкупе с упоминанием об октябрьских праздниках, явственно отсылает к покаянию на Йом-Киппур. Что примечательно, у Бергельсона единственным позитивным достижением секретаря райкома становится отсутствие негативных последствий. Секретарь полагает, что, после всех этих упущений, обком снимет с должности и его, и все руководство района, а если этого не произойдет, это станет знаком, что кое-что все же достигнуто («из а симен аз эпес из ин район дох опгетон геворн») [Bergelson 1936а: 38]. Свидетельства достижений, которые должны бы состоять в изобилии продуктов, товаров, подготовленной земли и в позитивном развертывании социалистического строительства, проявляются только в отсутствии наказания. «В гору» так и не доходит до собственного счастливого финала. Персонажи повести и ее читатели остаются в состоянии обманутого ожидания, предчувствуя либо нечто замечательное, либо страшное. Ожидание чего-то ужасного отсылает нас к тем видам темпоральности, которые Бергельсон использовал раньше в произведениях о Гражданской войне, и тем самым писатель намекает, что в плане социалистического строительства достигнуть удалось немногого.
В предисловии к сборнику рассказов о Биробиджане, опубликованному в 1980 году по-русски и по-английски в московском издательстве «Прогресс», X. Бейдер цитирует последние строки повести «В гору». При этом, что примечательно, самой повести в сборнике нет. По мнению Бейдера, этот абзац говорит о том, что повествование заканчивается на счастливой ноте. Но правдоподобнее выглядит другая интерпретация. Яркое сталинское солнце на белом снегу заставляет вспомнить слова Бергельсона, произнесенные с трибуны Первого съезда советских писателей, о слепящей белизне листа бумаги, на котором дагестанский поэт написал свое совершенно непонятное стихотворение про Ленина и Сталина [Луппол и др. 1934: 271]. Сталинское солнце, которое озаряет снега Биробиджана, также слепит, и в этом слепящем солнце «куда ни посмотри», ты не сможешь различить следов человеческого присутствия. Составляющая всю суть надпись, оставленная евреями на земле, не читаема, и смысл Биробиджана как решения еврейской проблемы остается непрозрачным.
Брис у Бабеля и призрак Бейлиса
Бабель, в отличие от Маркиша, Бергельсона, Катаева и многих других, никогда не писал об эпохальных стройках. В его произведениях, опубликованных после «Конармии», звучит все нарастающая двойственность отношения к переустройству традиционной еврейской жизни в новый социалистический порядок[99]. А в рассказе «Карл-Янкель» (1931) вопрос о новом типе еврея напрямую увязан с обрезанием[100]. Если Маркиш, говоря о ранах, лишь намекает на связь обрезания с заветом, то Бабель говорит об этом совершенно открыто.
Как следует из вынесенного в заголовок двойного имени, речь в рассказе идет о двойном наследии марксизма и иудаизма. Младенцу Карлу-Янкелю должно быть даровано советское царство, но набожной бабке-хасидке нужен наследник, который станет выслушивать ее рассказы про Баал-Шем-Това, поэтому, пока зять в отъезде, она несет внука к моэлю Нафтуле Герчику, тот совершает обрезание, а к имени мальчика добавляют «Янкель»[101]. Скорее всего, этот пласт повествования основан на реальных историях, когда отцы возмущались поведением религиозных родственников, совершивших без их ведома обрезание[102]. В рассказе разгневанный отец мальчика ведет бабку и моэля в суд.
Рис. 2. «Борьба за молодое поколение», карикатура из журнала «Дер апикойрес» (Безбожник. 1933. № 3. С. 11). Ею сопровождалась публикация рассказа И. Бабеля «Карл-Янкель» (Там же. С. 11–13).
В 1933 году в «Дер апикойрес» был напечатан перевод рассказа на идиш. Сопровождающая перевод иллюстрация подчеркивает положительные стороны имени «Карл» (Рис. 2). Подпись гласит: «Борьба за молодое поколение». Имя «Карл» отстаивают школьники, некоторые в пионерских галстуках. На полу лежит свиток Торы, брошенный, оскверненный. На стороне «Янкеля» старые евреи с пейсами и бородами; они несут в руках Тору. Человек на заднем плане, в котелке и с зонтиком – этот костюм использовали в Московском государственном еврейском театре для обозначения луфтменча, – держит в руке нож моэля.
Броская черта рассказа, которая, что примечательно, не представлена на иллюстрации, – это устрашающий портрет моэля Нафтулы:
Отрезая то, что ему причиталось, он не отцеживал кровь через стеклянную трубочку, а
