высасывал ее вывороченными своими губами. Кровь размазывалась по всклокоченной его бороде. Он выходил к гостям захмелевший. Медвежьи глазки его сияли весельем. Рыжий, как первый рыжий человек на земле, он гнусавил благословение над вином. Одной рукой Нафтула опрокидывал в заросшую, кривую, огнедышащую яму своего рта водку, в другой руке у него была тарелка. На ней лежал ножик, обагренный младенческой кровью, и кусок марли. <…>
– Толстые мамы, – орал старик, сверкая коралловыми глазками, – печатайте мальчиков для Нафтулы [Бабель 1990, 1: 164–166].
В этом гротескном описании сатанического моэля Бабель отсылает к образу кровожадного еврея поздних лет существования Российской империи – образ, который вошел в обиход в 1913 году, после дела М. Бейлиса за якобы совершенное им ритуальное убийство. Когда проходил суд, Бабель находился в Киеве[103]. И хотя его рассказ «Карл-Янкель» прежде всего отсылает к агит-проп-судам за обрезание, которые проходили в 1920-е годы, призрак суда над Бейлисом все же витает в тексте. Все эти слои можно рассмотреть последовательно. На суде над Бейлисом обвинение утверждало: убийство было специально совершено так, чтобы выкачать из тела максимальное количество крови. Считалось, что евреям нужна христианская кровь, чтобы восстановиться от кровопотери после обрезания. Упор на обильное кровоизлияние и ужасающее изображение алчного рта Нафтулы могут быть аллюзией на один из самых известных юдофобских текстов периода суда над Бейлисом, «Обонятельному и осязательному отношению евреев к крови» В. В. Розанова. Бабель Розанова читал, и даже если в тексте нет прямых отсылок к этой статье, ему явно был знаком образ кровососущего еврея, который встречается и в другой публицистике Розанова[104]. Розанов подчеркивает образ крови на губах моэля: «около его языка и губ бывает младенческая кровь, он ее чувствует, горячую, липкую, красную» [Розанов 1932: 52][105]. Розанов напрямую связывает обрезание с плодовитостью евреев, видя в обрезании род жертвоприношения, а в плодовитости его итог. В рассказе Бабеля Нафтула призывает матерей-евреек зачинать мальчиков, дабы он мог удовлетворять свою жажду крови, и он оказывается вознагражден за свои усилия. Дворы «кишели детьми как устья рек икрой. Нафтула плелся со своим мешком, как сборщик подати». Жажда денег и жажда крови – и то, и другое постоянно в движении – это двойная примета кровожадного еврея.
Еще одним связующим звеном между рассказом Бабеля 1931 года и судом над Бейлисом в 1913-м служит хасидизм. Бабка Карла-Янкеля ходит в хасидскую синагогу, принимает у себя посланников от галицийских цадиков (хасидских лидеров) и нуждается во внуке-еврее, которому будет рассказывать легенды об основателе хасидизма Баал-Шем-Тове. Она является представительницей «этнографических» евреев, которых Гехт в 1920-е описывал в своих очерках, однако она не полностью превратилась в пережиток. Среди зрителей, которые собираются в зале суда в рассказе Бабеля, есть галицийские цадики, убежденные, что здесь будут «судить еврейскую религию». По ходу суда над Бейлисом российские газеты ополчились прежде всего на хасидизм: согласно их сообщениям, именно цадики учили евреев вершить каббалистические обряды и по ходу высасывать кровь у мальчиков-христиан [Petrovsky-Shtern 2006: 97]. Зихер пишет, что Нафтулу «обвиняют в том, что он – фанатичный последователь темного культа», однако не проводит связи между «Карлом-Янкелем» и судом над Бейлисом [Sicher 1985: 100].
В отличие от суда над Бейлисом и сопровождавшей его газетной шумихи, на агитпроп-судах за обрезание, проходивших в 1920-е годы, не занимались созданием образа кровожадного хищника-еврея. В своей работе «Советское и кошерное: еврейская народная культура в СССР: 1923–1929» Штерншис приводит отчет о таком суде в Одессе в 1928 году (действие рассказа Бабеля происходит в Одессе, а моэль Нафтула описан как типичный одессит). По словам мемуариста, моэль отметил в свою защиту, что проводил обрезание многим из присутствовавших в зале – 90 % из них он назвал плодами своих трудов [Shternshis 2006: 95]. В рассказе Бабеля Нафтула поступает схожим образом: он обнародует тот факт, что прокурор Орлов родился Зусманом и он, Нафтула, тридцать лет тому назад совершил над Орловым-Зус-маном брит. И на суде в Одессе, и в рассказе Бабеля моэль совершает символический акт раскрытия идентичности – оно являет собой еще один аспект обрезания, – однако в одесском варианте не задействована приписываемая евреям жажда крови – в отличие от дела Бейлиса.
Зачем возвращаться к Бейлису? Обращаясь к образу еврея – моэля Нафтулы с его огнедышащим ртом, Бабель отнюдь не утверждает, что речь идет о правдоподобном стереотипе. Он, скорее, задается вопросом, не следует ли на заре новой советской эпохи в очередной раз изгнать призрак Бейлиса. В варианте суда над обрезанием, который описывает Бабель, высказаны тревоги евреев и неевреев по поводу превращения первых в советских людей. Созданные писателем портреты самых еврейских евреев, в том числе и хасидов, с их стереотипным «фанатизмом» – бабок в париках, которые поклоняются цадикам и верят в Баал-Шем-Това, и в особенности моэля, чье профессиональное рвение граничит с демонической похотью, – служат для ассимилированных евреев своего рода неприглядным зеркалом и заставляют задаться вопросом об образе своего народа и его традиции в новом советском мире. Бабель как бы задает вопрос: мы такие в собственных глазах или мы выглядим такими в глазах неевреев? Рассказ Бабеля завершается неопределенно, зато в нем поставлен вопрос о грядущем счастье новообрезанного Карла-Янкеля, наследника и марксизма, и Меджибожа. «Не может быть, чтобы ты не был счастливее меня», – без уверенности произносит нарратор.
В «Поучительной истории» (1939) Гехт дает утвердительный ответ на вопрос о судьбе следующего поколения. Как и у Маркиша в «Один за другим», здесь описано превращение местечкового еврея в пролетария. В отличие от Маркиша, Бергельсона и Бабеля, Гехт не сосредотачивается на мужском еврейском теле и его отличиях. Топологическая структура ран во имя завета, находящаяся у Маркиша и Бергельсона в центре повествования, у Гехта не служит доминантой, хотя его молодой герой также получает рану и подвергается лживому обвинению. При этом в текст Гехта вплетается прошлое – истории и легенды, религиозные практики и священные еврейские тексты, равно как и тексты самого Бабеля.
Молодой человек Моисей Гублер уезжает из родного местечка на строительство Днепростроя. Жизнь его нелегка, в том числе и по причине семейной истории (отец его был луфтменч’ем, человеком воздуха); Гублера обвиняют во «вредительстве». Показательные суды над так называемыми вредителями прошли в Москве в 1928 и 1931 годах и привели к массовым арестам и расстрелам в конце 1930-х. В сюжете Гехта происходит причудливый поворот: мать Моисея приезжает в Москву, и Калинин соглашается помочь ее сыну. В финале рассказа Моисей постепенно становится преуспевающим инженером. Счастливый конец
