потерять их обоих, решила, что обязана что-нибудь сказать.
– Вы много пьете, – заметила я, расшатывая кончиками пальцев податливую панель.
– Ну да, – буркнул сэр Радомир, прижавшись ухом к штукатурке справа от меня. Поскольку бывший шериф не стал отпираться, я решила быть настойчивее.
– У вас зависимость.
– Хелена, пусть ты и любимое дитя сэра Конрада, но не смей так говорить со мной.
– Я тревожусь за ваше здоровье, – мягко ответила я. – И, если честно, меня волнует то, как вино влияет на ваш рассудок.
– На мой рассудок ничто не влияет, – прорычал сэр Радомир.
– Зачем вы пьете? – спросила я.
– Ты что, думаешь, мне это нравится?
– Я думаю, что вас непреодолимо тянет к бутылке.
– Ну да, «непреодолимо» – хорошее слово.
– Почему же вы тогда вообще начали пить?
Сэр Радомир сделал глубокий вдох. Он собрался было снова хлебнуть из бурдюка, но остановился, не донеся его до губ. Затем недовольно покосился на меня.
– Ты никогда не была в бою.
– Была, в Долине Гейл.
Сэр Радомир немного помолчал.
– Да, – наконец произнес он. – Конечно. Мне все хочется думать, будто тебя спрятали где-нибудь далеко, в безопасном месте, и ты не видела того кошмара.
– Мне бы тоже этого хотелось, – ответила я.
Сэр Радомир вздохнул.
– И я даже забыл, что тебе довелось убить человека. Сэр Конрад мне рассказывал.
– Со мной он вообще об этом не говорил, – буркнула я, все еще обиженная на Вонвальта из-за его молчания.
– О, если ты ищешь его одобрения, то не сомневайся – он тобой гордится, – понимающим тоном заверил меня сэр Радомир. – Однако он мучительно стыдится того, что не смог тебя защитить.
– Все же обошлось. Что теперь об этом вспоминать? – небрежно отмахнулась я.
Сэр Радомир коротко, недоверчиво хохотнул.
– Клянусь богами, Хелена, твой разум выкован из стали. Неужели подобное деяние ничуть не обеспокоило тебя?
– Обеспокоило, – призналась я, – до глубины души. С тех пор я почти каждый день вспоминаю об этом.
– Однако тебя, похоже, не грызет совесть… по крайней мере, уже.
– Нет, не грызет, – сказала я. – Но я, кажется, знаю почему. Некоторые врачеватели говорят, будто наше детство определяет то, какими мы становимся во взрослой жизни. Если это так, то мой разум ожесточился еще много лет назад, задолго до того, как я поступила на службу к сэру Конраду. Быть может, благодаря этому мне стало… легче сносить некоторые ужасы. – Я покачала головой, внезапно осознав, что перевела разговор на себя и начала сравнивать мою жизнь с жизнью сэра Радомира. Такие сравнения были бесполезны и, вероятно, даже оскорбительны, если вспомнить, насколько узка та личная призма, через которую мы все воспринимаем мир. – Однако никто не заставлял меня, будучи отроком, встать в ряды легионеров. И, строго говоря, вы правы; по-настоящему я в бою не сражалась.
Сэр Радомир заговорил, уперев взгляд в пол, и мне стало ясно, что его воспоминания ничуть не потускнели со временем. В ту минуту он напомнил мне Вонвальта и Брессинджера, когда те вспоминали о Рейхскриге – что случалось чрезвычайно редко, особенно в моем присутствии.
– Поле боя – жестокое место. Его ни с чем не сравнишь. В пылу битвы, когда ты охвачен яростью, другие люди становятся твоими заклятыми врагами. А потом… стоит остановиться и задуматься, ты понимаешь, что они – такие же мальчишки, как и ты. Испуганные мальчишки. И тогда тебя наполняет глубочайшее раскаяние, которое уже никогда не пройдет. – Он пожал плечами. – К тому же война оставляет и другие раны. Я не был женат, но мою возлюбленную убили, когда враг захватил мой родной город.
Я не могла не ответить на откровенность бывшего шерифа и поделилась с ним тем, что Вонвальт рассказал мне о Брессинджере:
– Дубайн тоже потерял жену во время Рейхскрига.
– Да, он рассказывал. И малышей-близнецов. Чудо, что он не лишил себя жизни. Я знавал многих, кто накладывал на себя руки из-за меньшего горя.
Я ощутила острый укол обиды. Мы с Брессинджером были знакомы уже несколько лет, но он никогда не открывался мне. То, что я знала о его прошлом, мне пришлось выпытывать у Вонвальта – хотя, видит Нема, я должна была догадаться обо всем сама, – и сэр Конрад настрого запретил мне говорить об этом.
– Я… не знала, что вам это известно. Сэр Конрад просил меня никогда не упоминать о случившемся.
– Неудивительно, – сказал сэр Радомир. – Я уверен, что Дубайн каждую ночь видит их призраки. Не обижайся на него за молчание. Это вовсе не значит, что он не доверяет тебе.
– Видимо, моего горя недостаточно, чтобы говорить со мной о прошлом, – отозвалась я, ухватившись за доску и рванув ее на себя. – Мне, знаете ли, тоже знакома боль утраты. – Я подумала о своих родителях, которых едва помнила, и о Матасе, которого так мало знала и так горячо любила. Я глубоко скорбела по ним… и все же я не теряла жену и двоих детей, как Брессинджер, и меня не уводили отроком из родного дома, не заставляли становиться захватчиком и годами творить ужасные злодеяния. История моей жизни была печальной, но у всех остальных она была еще печальнее. Казалось, будто я не имею права жаловаться, роптать и плакать, и одно это вызвало во мне досаду. Я злилась, что мое горе уступало горю моих друзей настолько, что они даже не звали меня на свои попойки.
– Хелена, не говори глупости. Ты ведь знаешь, что Дубайн любит тебя больше всех в этом мире.
– Значит, вот к чему вы стремитесь, да? – спросила я, уже воспылав от негодования и пропустив его слова мимо ушей. Я указала на бурдюк с вином. – Стараетесь пить как можно больше, чтобы пораньше загнать себя в могилу?
Сэр Радомир вдруг обратил на меня взгляд, полный такой свирепой боли, что я невольно отшатнулась.
– Клянусь князем Преисподней, ну и дерзкий же у тебя язык! – рявкнул он.
Я почувствовала, что вот-вот расплачусь.
– Сэр Радомир, во всем мире у меня есть только три друга: вы, Дубайн и сэр Конрад. Потерять одного из вас – значит навеки утратить треть из всех, кто мне дорог. Наша служба и без того опасна, и мы не имеем права столь безрассудно относиться к своей жизни.
Повисла тишина. Нам обоим потребовалось несколько минут, чтобы взять себя в руки. Не думала я, что наша ночь пройдет вот так.
Сэр Радомир громко, протяжно вздохнул.
– Ты когда-нибудь напивалась? – наконец спросил он меня.
– Конечно, – ответила я, поспешно утирая сбежавшую слезу.
– И как тебе после этого спалось?
– Крепко. И без сновидений, – прибавила я, сообразив, к чему он клонит.
– Вот
