Лубянку. Но там мне сказали, что «после ареста данные о гражданине Даугуле были вычеркнуты из всех книг, да и давно это было, еще до войны. Обратитесь в соответствующий отдел ФСБ». Уже вместо КГБ стала ФСБ. Все мои друзья (я вообразил их лица) заиздевались бы надо мной, узнав, что я обратился за помощью в органы.
Нужна была, стало быть, справка из органов. В органы идти сил не было, я позвонил Эрику, который мрачно ответил, что никуда не пойдет, что он занят. Судя по голосу, он пил уже не один день. Оставалось два дня до подачи документов. Кларина как настоящая женщина, которая борется за свое гнездо, вначале уговаривала меня, но время шло. Она сняла трубку и позвонила на Лубянку. И объяснила ситуацию, сказав, что проблема у героя войны из-за ареста. Говорила с напором, голос дрожал, нервничала. Оставалось два дня до подачи документов в жилкомиссию. Молодой голос (представился как старший лейтенант) сказал жене, что подготовит документы через неделю. Кларина твердо сказала, что надо завтра. «Хорошо, – ответил голос. – Мы перед ним виноваты. Поможем. Приезжайте завтра».
К моему удивлению, в органах жену встретили вежливо, лейтенант предложил ей стул, потом стакан чая, предложил посмотреть бумаги, она пожала плечами, сказала, что полностью им доверяет, и в самом деле все бумаги были готовы, уложены в конверт, на котором была соответствующая печать. Приехала Кларина, довольная, прямо-таки гордая. И я позвонил Инге.
События разворачиваются
«Хорошо, – сказала она, – молодец. Я сейчас же позвоню Лидии Андреевне. Завтра еще 30 декабря, она на службе, все бумаги отвезешь ей да конверт с печатью из органов сверху положишь. И еще, ты извини, но ты говорил, что в поездках ты немного валюты заработал. Не надо, не говори мне сколько. Но когда бумаги ей отдашь, спросишь, когда зайти за результатом и сколько».
«Так просто и спросить – сколько?»
«Так и спросить. Она понимает все. Наверно, тысячи полторы тебе это обойдется. А результат после Старого Нового года. Не раньше».
Я положил трубку и сказал Кларине:
«Завтра бумаги, через месяц результат и полторы штуки баксов».
Кларина вздохнула:
«Но у нас только полторы и есть. А если больше попросит?»
«Чего делать? Буду по друзьям и знакомым занимать».
«Да они все такие же бароны без гроша, как и мы».
«У всех понемногу!.. Наберем».
Но уверенности не было, сердце билось неровно, я боялся ехать. Не мог придумать, что отвечать, если попросит больше. Просить подождать?
Утром 30 декабря я позвонил по телефону начальнице и поехал к ней, к Лидии Андреевне. Шоссе и впрямь было без светофоров, вернее, светофоры были – метров пятьсот в одну сторону и пятьсот в другую, но до них добираться было тяжело, а нужный дом стоял прямо перед тобой и манил, а машины неслись в обе стороны без промежутков, не сбавляя ни на секунду скорости, как по автобану. Своего рода злокозненная преграда, как в волшебных сказках. Дорогу я перебежал удачно, подошел к четырехэтажному серому зданию. И пробормотал, сам про себя усмехаясь своей глупости: «Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом».
Хотя это была еще та избушка: простенькое снаружи здание внутри было необычным. Ее контора находилась на втором этаже. У тяжелых дверей подъезда стоял вохровец. Я поднялся на площадку второго этажа, там цвел мраморный и малахитовый китч, зелень цветов, шикарная цапля, роскошь лестницы немного пугала, словно входил в замок волшебника, какого-то Карабаса-Барабаса, хотя знал, что ждет меня там женщина-чиновница. По местным масштабам – немалая начальница.
Я прошел еще пол-этажа и постучал в дверь. Впустила меня Сама. Полная, с укладкой волос, как в советских фильмах, в сером твидовом костюме, яркая блондинка в тяжелых очках. Окно плотно зашторено. Но зато электричество горело ярко. И давало странный красноватый отсвет в ее глазах, который был виден сквозь очки. У стены искусственное дерево вроде не то фикуса, не то дуба, вокруг которого обвился сотворенный из полудрагоценных камней трехглавый Змей Горыныч. Я обходил роскошный кабинет, роскошь была вульгарная, но роскошь. Дубовый стол был покрыт, как положено, зеленым сукном. На нем стояли мраморное пресс-папье, малахитовый зеленый письменный прибор, из малахита же была и круглая карандашница.
Такой мощный китч. Лидия Андреевна смотрела прищуренными глазами, но с доброжелательным, я бы сказал, интересом за моим осмотром, как музейный работник за движением любознательного посетителя. «Нравится?» – спросила она. Я кивнул. Указывая на Горыныча, усмехнулась: «А этот меня защищает от случайных гостей». Я тоже вяло улыбнулся. Повторю: в глазах ее горел красный отсвет.
Вроде как у рентгеновского аппарата старой конструкции. Рентген я вспомнил не случайно.
Я сел на край стула, рассказал о своей ситуации, стараясь правильно выбирать слова, никого не ругая и не обвиняя. Выслушав меня, она еще раз усмехнулась, сказала:
«Присядь и выкладывай, что там у тебя.
О, до органов дошел, молодец! В конце января приходи, подготовлю бумаги, – это патерналистское тыканье как бы облегчало общение. – Сколько, спрашиваешь? Полторы, не меньше. Нормально».
Я ответил утвердительно, стараясь не выказывать своей радости, про себя поражаясь ее рентгеновскому взгляду. Попросила все, что у нас было. Не меньше, но и не больше. Прямо ведьма или инопланетянка. Насквозь видела. Договорились, что в конце января я ей позвоню и спрошу, когда можно прийти, о наших делах ни слова. Я вышел на замороженных ногах, все случилось, как мы хотели, хотя нечистая сила явно руку приложила. Голова дубела. Разве нечистая сила на нашей стороне?
Короче, я ехал на трамвае домой и читал Кржижановского. «У нас как у нас. Не Геликоны и не Парнасы, а семью кочками из болот и грязей – древнее московское семихолмье; вместо песен цикад – укусы малярийных комаров; вместо девяти Аонид – тринадцать сестер-трясовиц. Аониды учат мерно пульсирующему, в метр и ритм вдетому стиху; трясовицы знают, как пролихорадить и порвать строку, всегда у них трясущуюся, нервно роняющую буквы. Заклятия не берут трясовиц. Они живы. И близко: тут. Встречи с ними опасны. Но всего опаснее – с Глядеей. Глядея умеет одно – глядеть – и учит только одному – глядеть. У людей глазницы не пусты, но глаза в них то пусты, то полны, то видят, то не видят, то рвут лучи, то позволяют им срастаться снова; то опускают веки в сон, то раскрывают их в явь. У Глядеи голые глаза: век нет – оторваны. Некий брезгливый иностранец, посетив Москву еще в двадцатые годы прошлого века, потом жаловался: “В Москве я открыл пятую стихию: грязь”».
И конечно, поразительное наблюдение, что Москва стала каменной благодаря копеечной свечке. «С упорством, отнюдь не копеечным, она жгла
