да жгла Москву из года в год, пока та от нее в камень не спряталась». И поразительная работа архетипа – на пепелище ставились дома на скорую руку, скородомы, готовые вот-вот развалиться, все равно им гореть. Хрущобы, где живет большинство, строились по такому же принципу. Пусть хоть десяток лет простоят. А что же это за большинство? И об этом Кржижановский написал жестко: «Домики, строенные наскоро в расчете на пять-шесть лет, садились, давали трещины и, покривившись набок, с нетерпением ждали пожара, а он все медлил; и жизнь оказывалась выбитой из колеи, недоуменной и растерянной. Но все умершее недожитком, до своего срока, и в самой смерти еще как-то ворошится. Отсюда основной парадокс Москвы: ни мертвое здесь до конца
не мертво, ни живое здесь полно не живо: потому что как и жить ему среди мириадов смертей, среди чрезвычайно
беспокойных покойников, которые хоть и непробудны, но все как-то ворочаются под своими дерновыми одеялами. Москва – это старая сказка о живой и мертвой воде, рассказанная спутавшим все сказочником: мертвой водой окропило живых, живой – мертвых, и никак им не разобраться – кто жив, кто мертв и кому кого хоронить».
ВОТ И НЕЖИТЬ! Хотя, наверно, сейчас она существует по другому принципу.
И всяческие философические мысли крутились в голове, мысли о мироустройстве. Хорошо было Данте, была опора на христианские конструкции. Говорят сейчас, что где-то в космической дали ученые нашли «Обитель Бога». А ведь похоже на правду.
Но где «Обитель Зла»? На Земле, под Землей? Под Землей могут жить хтонические существа, которые иногда высылают наружу своих посланцев: ядовитых змей, сколопендр, ядовитых жаб, крокодилов и т. д. А в пещерах, которые змеятся под землей, затерянных подземных мирах, или в страшных джунглях? А бандиты? Где они скрываются? И как соотносятся с ними обычные обыватели вроде меня? Как нарисовать картину мира?
Итак, в космических пространствах «Обитель Бога», оттуда приходят, возможно, ангелы и святые. А мы? Пока не в Аду? Хотя все жуткие войны – это же явленный на Земле Ад. Нас он пока не коснулся.
А мы живем среди нежити. В пространстве, где все смешалось и спуталось. Ехал и смотрел в окно. Чувствовал, что нездоровая голова рождает нездоровые мысли и, как леший, затягивает в чащобу. Текла Яуза, мутная, узкая, зеленоватая. Вышел на трамвайной остановке.
Там стояла старуха, уже пьяненькая, и обращалась к двум женщинам, очевидно матери и дочери: «И желаю вам, милые, чтоб все у вас было хорошо. И чтоб дочка удачно замуж вышла, и чтоб муж был хороший, и чтоб квартира не меньше двух комнат, и детей чтоб тоже двое, мальчик и девочка.
Вы не думайте, что я, оттого что всем добра желаю, какая-нибудь святая. Я обыкновенная, но многие думают, что святая. Может, и вправду. Да мне-то это все равно. Хорошо, конечно, чтоб правда так было. Тогда рядом с Богом бы себе местечко вымолила. И делов-то – всем добра желать! А награда большая». Сама маленькая, сутулая, немытые волосы в две косички. Вроде мелкой Бабы-Яги.
Вокруг ордера
Пошел через деревья к дому. Мела легкая снежная поземка. Воздух при этом был хоть и декабрьский, но промозглый. Европейское Рождество уже прошло, хотя в России пьют и на католически-протестантское, и на православное. Я вспомнил, как 24 декабря бушевал в комнате отца Эрик. В подъезде слышно было, как в подвале текла вода. Дома меня ждали Кларина с Сашкой, Эрнест и наши тараканы. Кларина была в хандре:
«Как надоело жить в выгребной яме! Опять запах по всей квартире! Словно в общественном сортире! Даже если у тебя все сладится, получится, систему не изменишь! В этом дело».
Надо сказать, я малость разозлился, хотя ее настроение понимал, но столько приложил сил, чтобы решить квартирный вопрос, а тут получается, что мотаюсь зазря.
«Хорошо, – сказал я, – видимо, мне надо прекратить все свои попытки. Давай жить, как живем, да еще и с соседями!»
Жена почувствовала, что не ко времени перегнула палку. Подошла ко мне, поцеловала: «Ну прости, просто утомительно жить так». Мы поцеловались, мир не нарушился. Она сказала, что еще и Витек заходил и требовал хозяина. Я наскоро рассказал Кларине, что мы вроде укладываемся финансово в требуемую сумму. Самое интересное, что слово «взятка» мы вслух не произносили. Кларина была довольна, что мы справляемся с проблемой сами, без посторонней помощи. Она позвала меня на кухню (с разрешения Эрнеста Яковлевича мы обедали не в своих комнатах, а на кухне), налила тарелку супа. Мы поели, я выпил непременную чашку кофейного растворимого напитка, настоящего кофе мы давно не видели, и я сказал, что иду к Витьку.
Виктор из мебельного (продавал среди прочего ручки к комоду, краденые, за сто рублей штука) всегда говорил, когда его просили о помощи: «Зайду завтра». И не заходил. Так почти каждый день. Голова с залысинами, ворот рубахи расстегнут, виден болтающийся крестик. Худой, даже тощий, непонятно, на чем держатся штаны. Поэтому к нему всегда ходил я сам. Магазин был в торце нашего дома. Увидев меня, он отмахнулся: «Да не принес я. Я дома не ночевал. У Ольги был. Я уж Стасу говорил, чтоб зашел и тебе сказал. А я дома так и не был. Там ручки лежат, четыре штуки. Здесь шесть, а там четыре. Сегодня домой поеду. А то я к Ольге попал. Знаешь, как любит? Как швейная машинка. Еле выдерживаю. Вон, глянь, под рубахой: засос прямо под грудью».
У него, как у любого мужичка из простонародья, была склонность называть имена, будто собеседник их знает, а имена придавали как бы правдивость рассказу.
Ему принадлежала классическая формула. Как-то он обещал зайти в десять. Уже двенадцать, его все не было. Я спустился в магазин. Мужики в подсобке, где была и мастерская (комната за торговым залом), склонились над столом и играли в карты. Он тоже. Трогаю его за плечо: «Витя, я же тебя жду». Витек недовольно повернул голову: «Сказано в полвторого, значит, в полвторого». Говорить больше было не о чем. Дома эта фраза стала пословицей. Когда кто из работяг опаздывал, то Кларина пожимала плечами: «Полвторого – так полвторого».
Витек – фигура подвальная, морда простодушная и дикая одновременно. Он же, как-то выклянчивая у меня что-то, делился: «Я на зоне немного был. Два года, недолго, дядька выручил». Дядькой он гордился, настоящий вор в законе: «двенадцать лет отсидел, его блатные уважают как отца родного. В Москву ему нельзя, так он не стал околачиваться где-то на сотом километре. Деньги были. Когда вышел, то дом трехэтажный себе в Калуге
