Лина Костенко
(с украинского)
* Неужто вправду женщине необходимо мужество? *
Неужто вправду женщине необходимо мужество? Спасибо вам, спасибо за сей приоритет. Поэты всех веков нуждались в дружбе с Музою. А женщине кто нужен, когда она — поэт? Двум женщинам, нам с ней, как выстоять — не знаю, Бороться ежечасно и противостоять… И если на глазах у ней я умираю, Что делать ей? Лишь руки беспомощно ломать. И кто поможет нам? Господь, един в трех лицах? Кому цветок я брошу, прекрасный, как звезда? Две женщины — мы с Музой — и где наш честный рыцарь? Вот Муза продиктует, а я его создам.
* Я с детских лет деревьями любима. *
Я с детских лет деревьями любима. И понимает бузиновый Пан, Что ивушка, хрустальная от капель, Мне «Здравствуй» прошептала сквозь туман. Люблю леса. Они меня встречают, На щит подняв священную зарю. Я их язык волшебный понимаю. Я с ними молчаливо говорю.
* В сотах стерни нет больше меда солнца. *
В сотах стерни нет больше меда солнца. Наряд лесов сносился и поблек. Лишь лоскутки багрового суконца Даль серая оставит вдоль дорог. Проходит осень — об руку с судьбою. Тускнеют очи неба и воды. Любовный шепот пламени с листвою До ночи грустно слушают сады…
* На юг не полетит журавлик из фанеры. *
На юг не полетит журавлик из фанеры. Ну, разве оживет когда-нибудь… А ключ над ним летит. И плачет птичье небо — С собою журавли зовут в печальный путь. Где небо? Где земля? И как расправить крылья? Встряхнулся мокрый лес над трассою во мгле. Не верностью к земле прикован, а бессильем… Осенняя тоска фанерных журавлей…
* Шиповник трудно отдает плоды. *
Шиповник трудно отдает плоды. Царапается, за руки хватает. «О человек, будь добр, подожди! Не всё срывай!» — шиповник умоляет. «Не всё, не всё! Хоть ягодку оставь! Одна синичка так меня просила! Я нужен многим — птицам и зверям. И просто осень чтоб была красива».
* Я вышла в сад. Он худ и почернел, *
Я вышла в сад. Он худ и почернел, Ему уже ни яблочко не снится. Лишь шелк листвы, пока не ляжет снег, Его тропинкам оставляет осень. Я выросла здесь. Сад меня узнал, Хоть вглядывался стариковски долго. В круговороте жизни он не раз Чернел, старел — и обновлялся снова. И сад спросил: — А что ж ты не пришла Ко мне в другое время, в дни цветенья? Сказала я: — Ты для меня один Сейчас, в любую пору и навеки. И я пришла не обрывать ренклод, Нет, не плоды твои меня прельщали. Идут чужие в дни твоих щедрот, А я пришла, когда ты опечален. Я — дочь твоя. Вот все мои права — Быть рядом в немощи, чужая не могла бы. Уже затихло солнце за горами, А сад шептал иссохшими губами Прощальные, священные слова…
* Умело осень вышивает клены *
Умело осень вышивает клены Пунцовым, желтым, рыжим, золотым. А листья просят: — Вышей нас зеленым! Еще побудем мы, не облетим! А листья просят: — Не лишай утехи! Сады прекрасны, росы — как вино. Клюют вороны хрупкие орехи. А что им, черным? Черным всё равно.
* Те, кто рождаются раз в столетье, *
Те, кто рождаются раз в столетье, Умереть могут каждый день. Пули капризны, как девушки — Выбирают лучших. Подлость последовательна, как геометрия — Выбирает самых честных. Тюрьмы радушны, как могилы — Выбирают непокоренных. Кровавый шиповник растет над дорогой в Вечность. Трепещут на ветру короткие обрывки жизни, И только подвиг человеческого духа Дотчет их до бессмертия…
* Любовь моя! Вот я перед тобою, *
Любовь моя! Вот я перед тобою, Возьми меня в свои златые сны. Но стать не дай безропотной рабою, И несвободой крыльев не коснись! Не допусти, чтоб свет сошелся клином, Забыть не требуй, для чего живу. Даруй над раздорожьем тополиным Торжественную солнца булаву. Не дай на спички разменяться солнцем, — Чтоб дух мой покорился и притих! Будь так — и прах в земле перевернется Печально гордых прадедов моих. И их душа была непокоренной, Им от любви кружился небосвод… Их женщины хватали за стремена, — Но что поделать, — только до ворот. А там… Жестокое веселье боя, И звон мечей — до третьей до весны… Любовь моя! Вот я перед тобою, Возьми меня в свои златые сны.
* На старых фото молодые все. *
На старых фото молодые все. Мы научились звать себя сквозь годы. В зрачках печали — лица, судьбы, дни, Как в черных отразившиеся водах. И на эти поля лег стонадцатый снег, И уже прилетят не те самые птицы… Равнодушный кассир выбивает, как чек, Остановленный миг, где счастливые лица… В бессмертьи отражаясь, как в воде, Нам дорогие люди остаются. На старых фото молодые все. На старых фото мертвые смеются.
* Настанет день, обременен плодами. *
Настанет день, обременен плодами. Им не страшны ни слава, ни хула. Мои соцветья биты холодами, Но всё же завязь крепкою была. И ничего, что каркал черный ворон, И что так много черных лет прошло. Ведь, выстрадав, из боли непритворной Душа создаст не бутафорский плод.
* Мы наследники разграбленных кладов, *
Мы наследники разграбленных кладов, Поруганных святынь. Мы словно тени — на своей земле. Кто сможет понять нашу ностальгию?..
* Бредет старушка тихо по дороге. *
Бредет старушка тихо по дороге. Как прежде. Как обычно. Как давно. Бредет. Болят натруженные ноги. Здоровье было, где теперь оно? Уходит молча в утреннюю грусть. Рассвет тропу снежком припорошил. Куда ж ты?.. Жду тебя… И не дождусь. Горит фонарь, никто не погасил. Бабуля, мама старшая! Останься! Хоть след оставь, хоть образ, память, тень! Как рассказать тебе теперь сумею, Что ты вовек не отболишь во мне?.. Вернись! Здесь без тебя земля не родит, И, молодым, нам непонятна жизнь. Куда же ты? Твоя наливка бродит, И вышиванье — начато — лежит. Ну, космос, ну, компьютер, нуклеины. А сказки, песни, ранний цвет в садах, По слову, да по капле — Украина Идет с тобою, Боже мой, куда?.. Хоть оглянись! Побудь еще немножко! Еще есть время, позднее, но всё ж. Сверни домой с заснеженной дорожки. Вот наш порог — а ты не узнаёшь… Сказали — умерла ты… Я не верю. Тогда цвели сады, а нынче снег. Зашла бы в хату, — хата сиротеет. А ты ушла, и нет тебя, и нет… Бредет бабуля старенькая чья-то, И даже имени не знаю я, Когда к окну замерзшему приникла, Чтоб думать, что, быть может, то моя…
Finita la tragedia
Актер сгорал… Он был смертельно болен. Он был старик. И смерть была не роль. Как хоры греческие, отжил этот голос. Он умирал, шекспировский король. Растерянная яркая афиша Звала его — словно пасхальный звон. Зал замирал почтительною тишью, Когда на сцене появлялся Он. Жена его в театр привозила, Стояла тихо в сумерках кулис. Еще играл… а мы по нем тужили, Его уже не видели от слез. Играл неверно… Но не в силах не играть. Прощался. Задыхался. Угасал… Домой он возвращался умирать. Но здесь — рвался сквозь боль — и воскресал. Играли рядом юные, высокие. Он уходил, и их настали дни. Но это всё была еще массовка, Где некому сравниться с Ним. И умирала вместе с ним эпоха, Ее уже не вызовешь на бис. Последний акт. Кулисы смерти. Похорон. В глазах бессмертья слезы запеклись.
Тиниэль
