Mojemu dziadekowi Borisowi
Się opierłą o mocnu czereszniu, jak o ojcowske ramiona. A czerwiec podnosi liście, niby żagiel zielony. Nibo tak dziwne blisko — mogłabym dotknąć dłonią. Trzyma mi mądre drzewo, jak ojcowske ramiona.
* * *
Czarnieje mi srebro, śiwieją mi włosy. Czas — jak nóż pod żebra. Nie powrócisz łosu. Niebo duszu ranie. Życie — garstka ziemi. Moja pieśń zostanie, ona śmierci nie wie.
ZIELONY DOM
(z tomu)
* * *
Moj zielony dom z oknem w dziwny las! Tam gdzie gospodarz — dobry czarodziej… Czarnę nocę znow szukam ścieżki tej. Ale spada czas, niby krew na śnieg. Nie ma ścieżki tej, nie znajduję dom! Tylko stary pies, miły rudy pies — ach, psie łzy — na śnieg I na moju dłoń!
* * *
Na ziołach krew — to słońce spada w las, jak złoty poraniony ptak. To las za tobą płacze w smutny czas! Tu każde drzewo, każdy krzak pamięta ciebie і do ciebie woła. Tu twoja ścieżka boli, boli…
Dzwon
Woła dzwon, boli dzwon. W lesie — czarnej nocy krok, na dzwonnicu wschodzi cudzy, na dzwonnicu wschodzi wrog! Niby serce, woła dzwon. Krwi nad lasem święty dzwon. Rwie powrozow żyły dzwon.
Nad świętym ogniem
W drzeworytach zascigał czas I odmieniał się na bezśmiercie. Cicho śpiewał łagodny las starożytnej wsi czarodziejskiej. Żyli głosy srebrnysh gitar. Żylo słońce na drzeworytach. Święty ogień… Zgubiony skarb, mojej Rusi zlamane skrzydło. Czarnym stał się mi biały świat! Czarodziejski las nie powrocisz. Śiwym wilkiem tam płacze wiatr — obłąkanej pokuta Rusi.
* * *
Jarzębinowa krew po kropli spada w okno I dołu, w zapłakane ciche trawy. Przychodzi czarny ptak jej pić. Po kropli spada krew jarzębinowa. W zielony dom nie wrocie gospodarz. O jarzębino, siostro jarzębino, popłacz tu ze mną, mojim bolem zaliej rozbite okno…
* * *
Z jabłoni dzikiej wiatr rwie kwiat, w łzach bursztynowych stoję sosny. Ja szukam ten zgubiony świat z drewnianym starożytnym słońcem. Mineło większe śmierci łat, jak błądzem zmarlymi ścieżkami I szukam ten zgubiony świat, gdzie dom zielony pod sosnami.
* * *
Ziemio moja, nóżem pokrajana, krewna Rus, za Judyn grosz sprzedana! W gniewie szumią sosny bursztynowe, czarny wiatr do Boga niesie słowa: czas mój, czas, stółecie obłąkane! Święty ogień, jak wiewiórka ruda, skoczy w dom, gdzie zamieszkali Judy.
* * *
Na białej dzwonnice żałoba majowa. Na strunach urwanych muzyka i słowa. Tam słońce sosnowe ma usmiech dziecinny, wkazuje nam drogu. O świat czarodziejski, w żałobie majowej zabity bez winy! Niech lesna modlitwa odmienie się w bitwu! Las śmierci nie wierze. Niech drzewa-żołnierzy powstają na wroga! Nie oddam dzwonnicy, nie oddam świętyni, ojcówskiego progu!
В этом разделе мои стихи на славянских языках, польском и украинском. Правда, на украинском я писала очень мало, а вот в польском ощутила свое второе крыло.
Спомин
Була моя у лагiднiй покорi. Була менi як непiзнаний свiт. А яблука котилися, як зорi, губилися у росянiй травi. А ми збирали iх собi на щастя, хмiльнi слiди ховали споришi. Я тихо цiлував тво зап ястя, шукав шляху до бiдноi душi. Спомин кличе до саду старого. Ти приходиш, як ангел, вночi. Ми згубили вiд щастя ключi, у минуле нема дороги. I зимно, i душа не хоче миру, а сон, як кiнь слiпий, верта назад. Тодi блищав лиш мiсяць, як сокира, а вже i справдi порубали сад. О давня, я тебе не потривожу, нема вже яблук в росянiй травi. Як всiх нещасних в свiтi — Матiр Божа, мене твiй образ береже довiк.
Матiнка
Матусю, свiтла берегине, тобi вклонюся, мов святiй. Душею я до тебе лину крiзь терен буднiв i надiй. Коли з життєвої розлуки до тебе повернуся, мамо, я поцiлую рiднi руки смиренно, як iконку в храмi. До дому рiдного, до матерi стежина одна у серцi, як земна калина. Моя пресвiтла, лагiдна матусю, я на зорi за тебе Богу помолюся. Там небо журавлями вишите над домом, рiдним назавжди. А весни облiтають вишнями i зрiють лiт важкi плоди. О мамо, я люблю i вiрю, я повернуся, лиш чекай, як журавлi знаходять сiрi небесний шлях у рiдний край.
Львівське
Моїй сестрі Тіні
Місто Лева — поезія в камені, зачаровані сиві віки. Таємниця тужливої пам'яті львівські роки вплітає в вінки. Місто древнім Велесом всміхається. Над соборами — осені дим. І загублена молодість бавиться левеням, наче день, золотим.
ПРОЗА
Горислава
I
Затаился Полоцк в ночи, как рысь. Тишина и темень, только где-то в дальних домах виднелись прищуренные желтые огни. Черное окно в оскале резной рамы уводило взгляд молодой княжны к небу, холодная комната сочувствовала ей. Долгие нынче ночи. По времени уж утро, а за окном всё та же сутемень. Долго, больно восходить солнцу.
Рогнеда стояла у окна, безучастно глядела на сонный город, на сутулые невидимые во мгле улицы. Расплелась мягкая коса цвета гречишного меда. И отчего-то очень зябли тонкие пальцы, всё согревала их дыханием.
Дверь всхлипнула и распахнулась, и ворвалось в залу чудное дикое существо, ростом в пояс Рогнеде, с гримасой фавна.
- Отец хочет видеть тебя, — создание важно поклонилось своей юной госпоже, при этом едва устояв на хлипких ногах. Это был маленький шут Рогнеды, умный и преданный, подаренный ей отцом еще в детстве. Они росли вместе, и часто думалось Рогнеде о том, зачем на земле столько горя, несправедливого горя; почему она вот статной и здоровой родилась, княжной к тому же, а мальчику простолюдину судьба приделала горб и дурацкую гримасу, и собственная мать продала его на ярмарке за три гроша. Ваул был товарищем детских забав Рогнеды, она привязалась к нему, славному, родному, и с каждым годом меньше доверяла другим людям.
- В такую рань, — княжна состроила недовольную гримаску.
- Тебе не оттого грустно. И ты совсем не спала, Рогнеда, гляди — глаза красные. Коль не будешь спать ночью, сгорбишься и станешь, как я.
- Да хорошо бы, — зло сказала Рогнеда. — Тогда бы, может, не шли за меня торги. Ваул, Ваул мой… Продают твою княжну, как кобылицу.
- Меня возьми с собой, когда замуж пойдешь. Пригожусь. А если муж злой случится, я тебя защищать буду.
- Замуж?! Вот я тебя, — в шута полетела расшитая подушка. Смех оборвался, замер, стал комом в горле.
За окном вставал холодный, мутный рассвет.
- Отец звал тебя, Рогнеда, — напомнил Ваул.
Они шли бесконечными замковыми коридорами, на стенах рвались и трепетали огромные тени от канделябра в узловатых руках горбуна, и под высокими потолками металось гулкое эхо их шагов. Вот тяжкая дубовая дверь родительской залы.
Рогнеда вошла и поклонилась.
- Ты звал меня, отец.
Полоцкий князь Рогволод был стар, лицо его изрезали морщины, как потемнелый разбитый валун, а вот глаза остались живыми, цепкими. Некогда мощный, теперь отяжелел и поседел, но осанка, выправка воина, крупные крепкие руки выдавали былую силу. Смолоду лихим был, но ни княжество, ни золото не радовали его, пока не родились долгожданные, поздние дети. Кажется, должен бы сына любить крепче — наследник, мужчина, продолжатель рода; а против воли сердце тянулось к дочке. Лицом и станом Рогнеда пошла в мать, тоненькую молчаливую северянку, один из боевых трофеев молодого Рогволода; а нравом незнамо чья.
- Ярополк князь Руси. Объединив наши земли, многого добьемся, — величаво заговорил Рогволод. — Эх, да что бабе толковать, — досадливо махнул он рукой. — Всё одно ведь пора, дочка, твою долю устраивать. Братец его незаконный, рабынич, сватался, я прогнал к чертям поганым.
- От моего имени, отец? — взгляд Рогнеды полоснул, как лезвие. — Благодарю за честь и уважение. Продать меня решил, как племенную кобылу, за кусок земли. Чтоб тебе ее наесться, земли, — нечаянно, с отчаяния сорвалось проклятие, сама испугалась, зажала себе ладошкой рот. — Прости.
Царства безжалостны. Ты слишком молода, девочка с золотой косой, чтобы понять это. Отец знает. И твой шут знает. Ты лишь разменная монетка в судьбе державы.
И вовек не докажешь, что не говорила тех слов, которые вложены тебе в уста и, переданные от твоего имени, разожгут кровавую свару; потом и в летописи легко ложится ложь, чтобы и перед потомками стала ты чужая и окаянная, и маска злобной спеси скрыла твое молодое усталое лицо…
