Старый писарь пережил добрый десяток станичных атаманов, а теперь, как и заляпанные чернилами столы, Достался в наследство новой власти. Был он молчалив, замкнут и исполнителен. За все время своей службы писарь ни с кем не откровенничал, никому не изливал свою душу, запертую и скрытую ото всех.
Приезжий попросил дать ему список кулацких хозяйств.
Писарь внимательно посмотрел на стоящего перед ним человека – на его выцветшую солдатскую гимнастерку, седеющий клинышек бородки, и вдруг встретился с ласковым и острым взглядом приезжего.
– А вы кто будете? Из края?
– Да.
Писарь пытался вспомнить: откуда ему знакомо это худощавое лицо и ушлые глаза? Он их где-то уже видел, но где – никак не вспоминалось.
Приезжий долго просматривал списки, сличал их с похозяйственной книгой, а потом вздохнул и спросил:
– Неужели все, кто значится в этом списке, действительно кулаки-эксплуататоры?
Писарь пожал плечами и осторожно ответил:
– Внесены в этот список.
– Кем внесены?
– Комиссаром, товарищем Бубочкой.
Приезжий покачал головой, и вдруг его глаза, которые, казалось, смотрели прямо в душу, взглянули в лицо старого писаря.
– Вы – человек уже не молодой, – проникновенно заговорил приезжий. – Вы должны понимать, что означает ошибка в таком серьезном деле. Если кто-нибудь из настоящих кулаков-мироедов избежит этого списка – значит, за нашей спиной уцелеет опасный враг. А если в список неправильно или со злым умыслом занесены наши люди, трудящиеся – это означает, что кто-то пытается оттолкнуть середняка от Советской власти, озлобить его. Да, кроме того, это приведет к несправедливому ущемлению тех, для кого совершалась наша революция. Понимаете вы это?
Что-то дрогнуло в усталом, сером лице старого служаки.
– Понимаю! – ответил он, опуская глаза. – Да ведь список не я составлял.
– А если бы эти списки поручили составить вам? Тогда что? Вы бы их иначе составили?
Писарь взглянул в зоркие, умные глаза приезжего и вдруг решительно проговорил:
– Эти списки, по справедливости, надо аннулировать. И составить новые, правильные.
– Вот и составьте!
Писарь еще раз посмотрел на стоящего перед ним человека и вдруг узнал его.
– Неужели… Постойте… Вы – Михаил Иванович Калинин? изумленно спросил он.
– Я! – улыбнулся приезжий. – А ваше как имя-отчество?
Много различных начальников перевидал на своем веку старый писарь. Но никто, никогда так просто, по-человечески не беседовал с ним.
– Все сделаю, Михаил Иванович! – взволнованно сказал писарь. – Я здесь, в станице, всех наперечет знаю, ошибки не будет.
– Я в этом уверен! – кивнул головой товарищ Калинин.
Старый писарь уселся за составление списка, а Михаил Иванович с матросом и двумя красноармейцами пошел по станице. Он побывал у всех середняков, которых Бубочка записал в кулацкие списки. И каждому он пожимал руку, расспрашивал о его хозяйстве. И такие душевные слова находил Михаил Иванович, что еще до того, как сообщал он, что списки будут пересмотрены, проходили у казаков всякое недовольство и злоба. Все ясным и понятным становилось. А раз все понятно, то и спорить и злиться нечего.
Так, переходя со двора во двор, дошел Михаил Иванович до большого кирпичного дома. Через открытые окна дома доносился нестройный, пьяный гул голосов, звон стаканов, визг гармошки.
– Ну, что же, зайдем поглядим, как люди веселятся! – другим, недобрым голосом проговорил Михаил Иванович.
В большой горнице, за залитым самогоном и усыпанным разными объедками столом сидели станичные кулаки и подкулачники, вперемешку с конвойными комиссара Бубочки. Сам комиссар пьяно раскачивался, сидя рядом с хозяином, в почетном углу под образами.
– Хлеб да соль! – с порога сказал Михаил Иванович.
– Едим да свой! – неприветливо ответил дюжий, пузатый хозяин – первейший скупщик пшеницы.
– А мне сдается, что не свой хлеб у вас, – спокойно возразил Михаил Иванович. – Ведь сами вы, хозяин, хлеба не сеете. Откуда же у вас свой хлеб?
– А ты кто такой, чтобы мой хлеб проверять? – вызверился хозяин. – Пошел прочь!
– Добро! – спокойно ответил Михаил Иванович. – Только вы, хозяин, в трехдневный срок должны сдать все три тысячи пудов зерна, хранящиеся в ваших складах.
– Что-о?! – грозно протянул Бубочка. – А ты кто такой, чтобы приказы давать? – долговязый, встрепанный, он, качаясь, поднялся со своего места и непослушными пальцами искал застежку револьверного кобура. -Я т-тебе покажу, к-как п-приказы давать!
– Не балуй, Бубочка! – крикнул матрос, решительно шагнув к комиссару. – Ты с пьяных глаз и не разберешь, кто перед тобой. Не видишь разве – это же Михаил Иванович Калинин.
Качнулся Бубочка и грузно плюхнулся на лавку. А за столом сразу стих нестройный гомон.
– Идите, Бубочка, и приведите себя в порядок, – спокойно приказал Михаил Иванович. – Вижу, напрасно вам поверили. Вы только на словах порвали со своим бандитско-анархистским прошлым. А на деле обманывали нашу партию. Даже своих прежних дружков-анархистов вместе с собой таскаете. – Михаил Иванович обернулся к своим спутникам-красноармейцам. – Заберите у них у всех оружие…
– Гражданин хороший! – уже другим, ласковым и тихим голосом заговорил хозяин. – Садитесь к столу с нами. Вы нас извиняйте, мы люди простые. И вот желаем мы с вами погутарить.
– Ну, что же, говорите! – кивнул головой Михаил Иванович, но к столу не сел.
– Откуда это вам, простите, известно стало, что у меня в амбарах три тысячи пудов хлеба имеется?
– Люди знают, у кого что имеется, – усмехнулся Михаил Иванович. – Впрочем, сколько бы хлеба ни было – весь заберем. Стране нашей и армии сейчас нужен хлеб.
– Заберете?! – Хозяин вскочил из-за стола и, яростный, весь налитый злобной кровью, подскочил к Михаилу Ивановичу. – А если мы не дадим… У нас ведь тоже силенка есть. Не дадим – и все…
– Если сопротивляться будете, сметет вас народ с лица земли. Понимаете? И мокрого места от вас не останется! А насчет хлеба не беспокойтесь: у ваших амбаров уже стоит надежная охрана.
Повернулся тут Михаил Иванович и быстрым шагом вышел из кулацкого дома.
В тот же вечер состоялся на станичной площади митинг. Никогда еще площадь не видела столько народу. Не только вся станица, а и с самых дальних хуторов приехали казаки на этот митинг.
И так просто, так душевно говорил Михаил Иванович, что каждое его слово в самое сердце казакам западало.
А этого самого красноштанного Бубочку и его команду из липовых моряков мы больше в станице не видели. Говорили люди, что отправили их под надежным конвоем в Ростов. И дела в нашей станице пошли как надо, по-советски. Сам народ выявил и раскулачил станичных мироедов, народ и белые банды добил, и на новый, коллективный путь жизни встал.
Всего три дня пробыл у нас Михаил Иванович, а память о себе оставил на века. И сейчас еще наши станичные старики рассказывают внучатам о душевном и ласковом человеке – Михаиле Ивановиче.
Заветный колос
Хутор наш на самом берегу Кубани-матушки стоит. Весной, когда идет с гор вода, река под самые сады подходит. Тогда яблоньки наши колхозные прямо в воду смотрятся и роняют свой цвет в быстрые кубанские волны.
И вот говорят самые древние деды, что есть у нас где-то на берегу Кубани особенное место. Кто на этом месте спать ляжет, к тому ночью выйдет из реки старик Урожай и подарит заветный колос. А колос этот будто из червонного золота выкован. Такой он большой и тяжелый. Зерна – одно к одному: крупные – чуть поменьше горошины, тугие, со звоном, и в колосе их ровно сотня.
Рассказывают, что когда-то на месте хутора и там, где сейчас поля колхозные раскинулись, шумел лес, такой густой, что через него и пробраться было трудно. И вот пришел на это место казак Батог. Был он самый коренной казак – из Запорожской Сечи пришел. Но пока ходил по Кубани в походы, атаманы да паны всю землю, которую пахать можно было, между собой разделили. Батогу и его товарищам, простым казакам, только и остались терновники да лесная чащоба – бери не надо! Посмотрели казаки на эту дичь да лесную глушь и закручинились: видят, не поднять им эту землю. Кто послабее – к панам в батраки нанялись, кто посмелее – в горы пошел искать свободные земли. А Батог ушел из станицы, пробрался через чащобу к берегу Кубани и решил:
– Здесь останусь! Здесь поле расчищу и курень построю!
Променял он саблю свою добрую на топор и взялся за работу. Целыми днями колючий терн да дубы рубил и корни цепкие корчевал. Оборвался весь, одичал, но, знай, оселедцем трясет и твердит:
– Все равно свое возьму! Будет у меня поле! Расчистил он кусок земли сажен десять в длину и столько же в ширину, глубоко вскопал жирный чернозем и, завершив труд свой тяжелый, лег отдыхать под кустом на берегу Кубани.
