— В Назарьино, — туманил Дерибасов, убежденный, что в Назарьино все есть.
— Далеко… — расстроился Куцый. — Поле сеял, что ли? И все трава?
— Ну зачем же все? — Мишелю стало обидно, что его держат за идиота, сеющего траву. — И цветы…
— На виду?!
— Ничего не на виду, — втянулся в игру Дерибасов. — Оранжерея, понял? Под полиэтиленом. На въезде египетская пирамида. Вот.
— Монтана! — выдохнул восхищенный Толик. — И что, не замели? Или за это грелся?
— За хату, — вздохнул Дерибасов. — Оказалась на сигнализации.
— И правильно. Чем по хатам шарить, лучше молочко доить, — глаза Куцего залоснились. — «Волга» с цветов? Быстро сделал?
Подозрения о предмете разговора перешли у Дерибасова в уверенность. У ног его сидел настоящий наркоман! И как быть дальше, зафиксированный Дерибасов не знал. Не приходилось Михаилу Венедиктовичу иметь дела с наркоманами. И зря назарьинцы считают, что в их селе есть все. Может, раньше так оно и было, а теперь нет. Правда, был один случай в селе… Но назарьинцы вспоминать о нем не любят, а когда их спрашивают- молчат, словно сговорились. Наверное, и правда сговорились.
Могут ли жгуты на руках ограничить жажду нового? Можно ли, прикрепив человека, как бабочку в коллекции, удержать полет его фантазии?
— Х-ха! Молоко! — оживился Дерибасов, жестикулируя одними пальцами. — На прошлой неделе я кайфового молочка надоил. Целое ведро!
— Какое ведро!? — возмутился Куцый. Ему было обидно чувствовать себя дураком, чуть не поверившим этому фрайеру. — Не мети пургу! А цистерну ты не надаивал?
Дерибасов захихикал, а Ушастик энергично поддержал его.
— Не перебивай! — потребовал Мишель. — Я же говорю: в Назарьино коровы слишком самостоятельные, пасутся сами. И корова прободала полиэтилен, влезла, стерва, в оранжерею и мака нажралась. Вот такое вымя! — Мишель вытянул носочек и очертил в воздухе вымя. — Я ее за хвост, а она не тащится…
— Столько сожрала и не тащится?! — усомнившийся было Куцый опять хватал слова Мишеля на лету, как голодная собака мясо.
— В смысле уперлась, — прояснил Мишель двусмысленность. — А так балдела по полной программе — глаза, понимаешь, закатила, слюни текут, мычит проникновенно и мордой тычется.
— Кайф! — простонал Куцый. — Ну, а дальше?!
— А дальше вообще всеобщий кайф! Сдоил я с нее ведро, опрокинул стаканчик и заторчал.
— Ну и какой от такого молока кайф? — выспрашивал Куцый.
— Высший! — объяснил Мишель. — Лошадиный! На сутки хватает.
— Да ну?!
— А то? Бабам — тем на двое… И так мне хорошо стало, что я все остальное молоко безвозмездно сдал в районную больницу…
Куцый взвыл:
— В дурдом надо было! Все ж наши здесь! Э-эх!.. Так все и сдал? А ломало как? Меня на днях кореш проведал, говорит, начали из шампиньонов добывать. Кайф вроде нормальный, но потом так ломает, что…
— Дурак твой кореш! — заорал Мишель. — Дурак и сволочь!
— Не ори! — шикнул Куцый. — Аминазином вмажут. И будешь петь: «Меня на бабу и домкратом не поднять…»
Цитата из отобранного плейера привела Дерибасова в глубокое уныние, он отвернул голову от Куцего и решил совместить бегство от действительности с ликвидацией хронического недосыпа.
Поняв, что аудиенция окончена, Куцый удалился делить с «Камчаткой» молоко недоенной маковой коровы.
Но с койки напротив Дерибасова уже пронизывал неподвижный взгляд.
— Ты чего? — не выдержал Дерибасов.
Ответ затянулся до обеда. Дерибасову прочли лекцию, в которой вульгаризированная индийская философия и ультраортодоксальная современная парапсихология переплелись, как две цепочки ДНК. Учение позволяло и обязывало исцелять, читать мысли, бороться за мир, самосовершенствоваться и стремиться к гармонии.
Сначала Дерибасов страдал молча, потом протестовал, потом удивился, что уже примерно догадывается о значении слов левитация, медитация, сублимитация и даже отчетливо осознает, что махатма — это не просто там гуру. Жажда нового разогнала сон, и мозг накинулся на дармовую информацию. К обеду Дерибасов уже задавал уточняющие вопросы, понимающе кивал на невразумительные ответы и один раз даже попытался продискутировать в рамках глобальной теории по частному вопросу.
Обед поставил Дерибасова на место. Подсевший к ним с Гуру Коля пускал борщевые слюни и лез к Дерибасову в тарелку за понравившимся куском. Дерибасов не выдержал и, ни на что не надеясь, заорал:
— Уберите его отсюда!!!
Тут же возникли Куцый с Уполномоченным и, преданно глядя на Дерибасова, исполнили приказание. Когда они после этого подсели к Дерибасову, испепеляя гуру ревнивыми взглядами, из далекого центра города донесся могучий вой пятисот назарьинских клаксонов. Тоска Дерибасова стала волчьей.
— Война, что ли? — предположил Уполномоченный.
— Откуда? — отмахнулся Куцый. — Таксиста хоронят… Давай, работай веслами…
А Дерибасов страдал от очевидности того, что никогда назарьинцы не двинутся всем миром спасать его из психушки, тюрьмы или иного социального бедствия…
Но не одному Михаилу Дерибасову выпал тяжелый день. Многим ташлореченским начальникам в этот день их кресла казались катапультами. Особенно после того, как патрульный вертолет ГАИ засек и передал, что после короткого совещания механизированная колонна разбилась на четыре подразделения, двинувшиеся в стороны телецентра, вокзала, университетского городка и телефонной станции.
Если тюремные ворота оказались непроницаемыми не только изнутри, но и снаружи, то прочие «цели» были достигнуты. Хотя что назвать достижением цели? Ну, блокировали назарьинцы работу прокуратуры, милиции и юстиции — ни подъехать, ни уехать. Ну, разбрелись и циркулировали по учреждениям, меняя друг друга в разных кабинетах и задавая одни и те же вопросы: «Где Матвей Елисеич Дерибасов? Кто его засадил? И кто здесь командует выпусканием на свободу?» Ну, поразили всех обилием крупных напористых людей с одинаковыми фамилиями. А толку-то? Даже до Павла Константиновича не добрались.
То ли дело «разноцветные»! Цыкнули на заоравшего: «Даешь Бастилию!!!» Саньку Дерибасова и собрались вокруг Осипа Осинова — послушать лекцию об истории Ташлореченской крепости.
Ощутив приближение своего звездного часа, Осип Осинов взгромоздился на бочку с квасом и полчаса громко и вдохновенно, апеллируя к слушателям голосом и жестами, на грани перегорания от эмоционального накала, исполнял вариации на исторические темы.
Но так уж устроены назарьинские умы — они и найденный на дороге гвоздь, и случайную информацию — все пытаются пустить в дело. Поэтому первый же вопрос к Осипу был ясен: «А сбегал ли кто отсюда? И как?»
Гарцевавший на любимом коньке вспотевший Осип дал ему шенкеля, и тот взвился на дыбы, застыв на бочке с квасом, ну прямо как медный собрат с Сенатской. И Осип перешел свой Рубикон — решился все-таки сообщить землякам о великом и страшном открытии. Пусть даже линчуют его вместо Мишки Дерибасова, но Осиновым ли, чьи предки во имя истины на кол шли, бояться пострадать за правду?!
— Было! Всего один раз! — напряженно звенел голос Осипа. — Я в архиве нашел! И случилось это, заметьте как раз в год основания нашего села. В ночь перед казнью сбежал отсюда Назар Кистень, отъявленный душегуб, зарубивший топором жену, тещу и городового! Сбежал и пропал неведомо куда! Это им тогда было неведомо. Но мы, оглядываясь назад, в историческую ретроспективу, можем умозаключить, что он-то, к сожалению, и стал нашим легендарным предком! Нравится нам это или нет.
Мало сказать, что назарьинцам это не понравилось. Волна народного гнева поднялась и, дергая Осипа за штанины, едва не смыла его с бочки.
— Ишь ты! — кричали ему.
— Предатель!
— Крыса архивная!
Осип лягался так, словно имел не меньше трех пар ног, что понятно, если вспомнить о его норовистом любимом коньке.
И тут начальник тюрьмы, наблюдавший из кокетливо зарешеченного окна своего кабинета за всем этим безобразием, смял почти полную пачку сигарет: из перламутровых «Жигулей» с дымчатыми стеклами вылез поп и полез на бочку. Сто глоток одобрительно заревели.
— Отставить! — перекрыл их могучий, но мягкий бас воздевшего длань отца Василия. — Успокойтесь, православные! Не ведете вы род от убийцы! Ведь не Назар имя предка вашего, а Назарий!
Начальник напряженно вслушивался, надеясь, что хоть сейчас мощный голос оратора позволит ему услышать что надо, чтобы сообщить куда следует. Поначалу мешал шум, но когда назарьинцы притихли, в открытую форточку донеслось:
— …и в том же году этот Назарий был исключен из семинарии за ересь. Он пытался проповедовать по селам, но отовсюду его изгоняли, и тогда он организовал свое поселение, где установил законы по своему разумению. Дабы не смущать вас происхождением от человека, порвавшего с церковью, не говорил я раньше о своей находке…
