Дерибасов отступил в кусты и отчетливо представил, как, скрываясь днем, пробирается ночной степью меж хуторами в Назарьино, на подножном корму или христарадничая.
В двухэтажном доме через дорогу уютно затеплилось окно.
Дерибасов вздохнул, но тут же вскочил, вспомнив откровения Ушастика. «Ах ты, Дуня, моя Дуня, — запела его душа, — свет Михайловна!»
Проскочив пустынную дорогу, как перед близко идущим транспортом, Дерибасов переключил скорость и солидно вступил во двор. Нашарив взглядом обязательную для любого вечернего двора скамейку со старухами, Михаил Венедиктович откашлялся и неторопливо причалил к ней:
— Здравствуйте, мамаши, — слегка снисходительно бросил он напряженно замолчавшим старушкам, чьи взгляды уже выражали повышенную боеготовность, а указующие персты дергались, как на спусковом крючке, выдавая импульс к набору «03», а то и «02».
— Тут такое, значит, дело. Попросила меня наша сестра-хозяйка сходить до ее кумы, ну, до Евдокии Михайловны. Знаете такую?
Старухи не кивали и даже не мигали.
Михаил Венедиктович понимающе улыбнулся и, впившись до боли ногтями в ладонь, простецки сказал:
— Э-эх, мамаши! Да не психический я, а нервный. Поэтому и выход у меня свободный… А вы, вижу, испугались, что покусаю? Х-ха! Так Евдокия Михайловна-то в этом, говорите, подъезде? А этаж второй, да? Пе-ер-вый?! Да ну? Точно. Первый. Ну надо же — тридцати нет, а уже склероз. Из-за него и лечусь.
Со склерозом Дерибасов угадал — это оказалось паролем. О склерозе старушки любили говорить немногим меньше, чем Куцый о наркотиках. Дерибасова жалели: «Такой молодой». Сочувственно покивали, что ему теперь придется уйти с должности начальника автоколонны и неизвестно чем прокормить многодетную семью, больную старуху мать и больную старуху тещу.
— Так, значит, налево у нее дверь, — уже развлекался Дерибасов.
— Да нет же, направо! — хором отвечали старушки.
Обшарпанная правая дверь, стесняясь своей наготы среди дерматиновых соседок, предпочла остаться анонимной и не имела номера. Звонка тоже не было, и Дерибасов вкрадчиво постучал.
— Кто там? — неуверенно спросили из-за двери.
— Это я, Михаил Евдокимович из пятого мужского! Не дотерпел до воскресенья.
За дверью играло радио или телевизор.
— Да открывайте же, Евдокия Михайловна, в самом деле! — занервничал Дерибасов. — Не в окно ж к вам лезть, честное слово… Не те у нас с вами годы… Ну хоть себя покажите… Рисковал ведь, чтобы вас увидеть. Я только гляну и сразу уйду.
— Зачем же уходить, Михаил Евдокимович? — жалобно протянула появившаяся в щели голова. — Заходите уж, Михаил Евдокимович, раз пришли…
Глянувшему на лицо хозяйки Дерибасову захотелось выполнить свое обещание — тотчас уйти. Но было некуда.
Если сельский Дунин дом был полной чашей, то у ее городской тезки — пустой граненый стакан.
— Ой, что ж вы так, — Евдокия Михайловна теребила поясок засаленного халата, — прямо как снег на голову… Неожиданно. И не предупредили даже… Я и платье не успела дошить. Вон, на стуле, уже и готово почти… Да вы садитесь, Михаил Евдокимович… — Евдокия Михайловна сдернула платье со спинки единственного стула, обмахнула им сиденье, ахнула: — Да что же это я делаю! — нервно хихикнула и, поозиравшись пару секунд, перекинула недоспевшую обнову через спинку полутораспальной кровати. — Вы посидите тут… Я сейчас! — Евдокия Михайловна выскочила из квартиры.
Дерибасов напряженно прислушался. Городская Дуня звонила в соседнюю дверь по-видимому телефонизированной квартиры. Мишель приник к двери, чтобы успеть выскочить из западни во время телефонного доноса.
Щелкнул замок.
— А, Дуня. Заходи, чего встала.
— Ага… А твой дома?
— Да, дома.
— Тогда выйди… Маш… он пришел!
— Да ну?! И какой?!
— В пижаме пришел. А сам больно уж молодой… А так вроде обходительный… С усами, и кудри… Маш, а чего мне теперь делать?
— Ну… поговори с ним. Накорми, напои…
— Маш, а у тебя есть?
— Да откуда! С моим разве что останется!.. Все выжрал, зараза! А ты не мельтешись. Знай себе цену. Подумаешь, молодой! Ты вон тоже… не старуха. Пусть сам за бутылкой и сгоняет… Ну… иди. Вон, по радио как раз музыка хорошая… Слушай, а он хоть… ну… ничего? Не очень психованный?
— Да навроде нет…
Боясь поверить, что все так просто, Дерибасов вернулся на костлявый ревматический стул. Раскрасневшуюся хозяйку он встретил смущенным покашливанием:
— Евдокия Михайловна… Может быть, это, в честь нашей встречи, так сказать… Чтобы душевно посидеть и пообщаться, знаете, так, раскрепощенно…
— Ой, да все это потом, Михаил Евдокимович… Соловья ж баснями не кормят… Вон вы какие худенькие, небось на больничной-то совсем отощали… А я вот вам домашненького… Не ждала, правда, сегодня. Одна ведь живу, а себе чего и готовить… Да и на работу в ночь заступать… Я ж ночным утководом устроилась… Ну, сейчас картошечки нажарим, макаронов отварим… огурчик вот свеженький…
Дерибасов тоскливо смотрел, как хозяйка суетливо передавливала тупым ножом длинный вялый огурец.
— Михайловна! — снова завел гость. — Тут накладочка вышла… Мне наш санитар обещал по такому случаю… ну, спирта чекушечку… Пообещал, но не смог…
— Да вот и у меня ж, Михаил Евдокимович… В воскресенье вас ждала… Не приобрела еще. Уж и деньги отложила, думала завтра, к открытию подойти… А сейчас куда — закрыто уж все… А вы, простите, от чего лечитесь?
— Да что вы! — обиделся Михаил Венедиктович. — Неужто подумали, что алкоголик?! Вам ведь наша сестра-хозяйка все про меня рассказала… Я просто, ради встречи, так сказать. Такой момент, понимаете, кто знает, может и переломный в жизни… А что поздно, это ничего, — Дерибасов старательно помялся, — у меня по соседству знакомый дед самогон гонит…
— А десятки хватит? — робко спросила Евдокия Михайловна.
— Уговорю, — пообещал Дерибасов. — Вот только мне это… в пижаме, сами понимаете…
— Да что вы, — зарделась хозяйка, — ничего такого у меня и в помине нету. Сколько уж лет одна живу.
— Может, спортивный костюм? — подсказал павший духом Дерибасов, вспомнив «Адидас» Куцего.
— Да не занимаюсь я спортом-то, — оправдывалась Евдокия Михайловна. — Вот разве трико. Только старое совсем, я в нем подъезд мою…
— Это ничего! — воспрял Мишель. — Трико сгодится! Может, футболочка какая… Нет? И рубашки никакой? Ну, хоть кофту дайте…
Кофта оказалась с рюшечками, но выбирать было не из чего. Хуже всего получилось с обувью — дерибасовская ступня была на размер-другой больше. К счастью, отыскались старые галоши.
Можно только удивляться, почему Дерибасов решил, что в таком виде он меньше похож на психа. А может быть, десятка в кармане кофты придала ему уверенность. Так или иначе, по лестнице скатывался уже почти прежний Мишель, ушедший от психиатра и подавно уходивший от Евдокии Михайловны, увещевавшей из дверного проема:
— Только вы уж не задерживайтесь, Михаил Евдокимович! А то все простынет!
Не ужинал в этот день и Осип Осинов. Недавно овдовев, он не заботился о своем пропитании три раза в день. Перевозбужденный ташлореченскими событиями, Осип не мог усидеть за столом и фиксировал свои уединенные наблюдения в 32-ю тетрадь то на подоконнике, то на холодильнике, то на этажерке:
«Назарьино выплеснулось из берегов, и гордый город отворил кованые ворота.
Силой духа назарьинский Давид одолел ташлореченского Голиафа!
Назарьино схлынуло, забрав то, что принадлежало ему: свою смекалку — Елисеича.
Умозаключаю: первый круг орлиного полета Назарьина замкнулся — Елисеич повторил путь, в смысле маршрут, Назара Кистеня.
Вывожу: развитие Назарьина идет по восходящей спирали, и следующий круг должен быть уже над Москвой, а потом и вокруг экватора».
Санька Дерибасов вставал в пять утра и в любую погоду оббегал Назарьино. Поначалу назарьинцев раздражала эта бессмысленная трата энергии, и мать пыталась пристроить сына на почту для общего блага. Но прикладной физкультурой Санька заниматься категорически не захотел, потому что мечтал о чистом спорте, а также о чистой науке и чистой любви.
Набежав на пробиравшегося от автостанции дядю Мишу Дерибасова, Санька сначала серьезно осмотрел его, покумекал, систематизируя и классифицируя, и лишь потом заржал, как призывающий табун жеребец. Где-то хлопнули ставни. Смех с одышкой был обиден сам по себе, да еще напоминал истерики Ушастика.
— Заткнись! — буркнул Дерибасов. — Задохнешься во цвете лет!
— Ой, дядь Миша… — утопающий в смехе Санька, выныривая, успевал произнести пару слов и снова погружался, — …где паранджа?..
— Переучился парень! — с высокомерным безразличием обронил Дерибасов. — Смейся, смейся! В дурдоме как раз для тебя койка освободилась.
