— И много денег? — вскользь спросил парень.
— Хватит с меня. Да и тебя напоить могу.
— Так уж и напоить?
— Не веришь? — остановился Женька. — Пошли!
— Я не один, со мной приятель.
— И на него хватит, — хвастливо проговорил Женька и сделал широкий жест. — Пошли, всех угощаю!
— Ну что ж, пошли, — согласился новый знакомый и внимательно посмотрел на Женьку.
В ресторанном зале было почти пусто, только в углу за столиком сидела какая-то подвыпившая компания да три железнодорожника, видимо, только сменившиеся с дежурства, пили мутное пиво, закусывая копчёным лещом.
Свободных мест было сколько угодно, и Женька опустился на первый попавшийся стул.
— Леночка! — фамильярно окликнул новый Женькин знакомый молодую официантку, пересчитывающую у стойки дневную выручку. — Подойди к нам!
Держался он уверенно и просто, очевидно, был частым посетителем этого зала. Официантка кивнула головой, свернула деньги, сунула их в карман и подошла к ним.
— Сообрази-ка нам пятьсот грамм для пробы и лёгонькую закусочку: селедочку, винегрет, если есть, рыбку заливную, холодненькую.
— А поч-чему лёгкую? — взъерепенился вдруг Женька. — Хочу, чтоб всё было как следует. Где у вас меню?
Язык уже плохо подчинялся ему. В меню, отпечатанном на машинке, все буквы слились в серое пятно, но он всё-таки уловил название блюда, звучащего необычно, и удовлетворённо ткнул в него пальцем.
— В-вот, фри-икасе хочу!
Он громко икнул и уставился на официантку бессмысленными глазами.
— Ладно, — снисходительно улыбнулся новый знакомый. — Фрикасе так фрикасе. А вообще-то и верно, перекусить не мешает. Что у вас там сегодня из порционных?
— Пельмени и шницель натуральный, рубленый.
— Тогда три шницеля, только попроси на кухне, чтобы побыстрее. Ну, и ему фрикасе. Водку и закуску сейчас, а остальное потом.
Официантка оглянулась на буфет, наклонилась над столиком и негромко сказала:
— Распоряжение поступило — только по сто грамм на человека отпускать.
— Э-э, — небрежно отмахнулся парень, — этот приказ не про нас. Пусть, кто писал, тот его и соблюдает. А мы по сто грамм по второму заходу пить будем.
— Буфетчица не отпустит, — возразила официантка.
— Брось! Первый раз, что ли? Налей в два графина по двести пятьдесят, никто и не придерется. Да и придираться-то не к кому, зал-то совсем пустой.
Странное чувство овладело Женькой. Всё перед ним плыло, качалось, двигалось в каком-то непонятном хороводе, лица туманились и расплывались. Злость вдруг прошла, осталась только жалость к себе. Сладко щемило сердце, и хотелось плакать.
Неслышно подошла официантка, быстро и ловко расставила на столе бокалы, графины, тарелки с закуской и так же неслышно отошла.
— Ну, со знакомством, — повернулся к Женьке парень. — Тебя как зовут? Евгений? Женька, значит. А меня — Михаилом, Мишкой. Его вон, — кивнул он головой на своего приятеля, — Васькой.
Только теперь Женька заметил, что за столом их трое. Он посмотрел на Ваську — маловыразительное расплывшееся лицо подмигнуло ему.
— Твоё здоровье, Евгений!
Михаил поднял бокал и, прищурившись, посмотрел сквозь него на Женьку. Тот торопливо поднял свой. Звонко столкнулось стекло. Женька опрокинул водку, закашлялся и стал тыкать вилкой в ускользающую закуску.
Вторая порция водки застлала его глаза и мысли туманом. Всё дальнейшее он помнил плохо: что-то он ел, не понимая вкуса, мешая мясное со сладким, а сладкое с селедкой, кому-то объяснялся в любви и кого-то хотел поцеловать: не то официантку, не то Михаила; кому-то пытался объяснить разницу между стихами Блока и Есенина и исполнить романс Вертинского «Белая хризантема».
Потом он помнил, как уже где-то на улице ветер сорвал с него шапку и покатил по снегу. Мишка бросился её догонять, а он стоял, прислонившись к забору, и, смеясь, следил за неудачными попытками Михаила поймать его шапку. А затем снова провал в памяти.
Очнулся он утром и с удивлением увидел, что лежит в своей комнате на диване, заботливо укрытый одеялом. Женька сразу вспомнил и своё неудачное объяснение с Ниной, и то, как он застал мать с завучем, и выпивку в «забегаловке», и попойку в ресторане. Но как он пришёл домой и кто положил его на диван — этого он уже не помнил. Голова у него болела, во рту был противный привкус. Немного поташнивало, хотелось пить.
Взгляд его упал на одеяло, и болезненная улыбка скривила губы — мать свои грехи замазывает. Вчерашней злобы при мысли о матери уже не было, она сменилась чувством неопределённой брезгливости и горечи.
Женька поднялся с дивана и поморщился — голова болела. От других он слышал о тяжести похмелья, но сам такое испытывал впервые. Слышал он также, что это болезненное состояние проходит, если утром снова немного выпить, опохмелиться. Пошарил по карманам и присвистнул: денег не было ни копейки. Значит, вчера вечером в ресторане они пропили все. Здорово! Денег не жалко, но где же их взять сегодня? Конечно, можно попросить у матери, даже не говоря, зачем они нужны — она не откажет, — но после вчерашнего разговаривать с ней просто не хотелось.
Женька встал и прошёлся по комнате. Взгляд его упал на стол, и он не поверил своим глазам: на столе, прижатая фотоаппаратом, лежала пятирублевая бумажка. Женька гневно вспыхнул: мать положила! Купить его хочет! Первым его желанием было схватить эти деньги, смять их, затоптать ногами. Но тут же он отбросил эту мысль. Нет, бурное проявление чувств — это не его стиль. Только холодное презрение! Не обращать на деньги никакого внимания, словно их и нет на столе.
Женька взял со стены гитару и улёгся на диван, перебирая струны. Попробовал спеть вполголоса:
Эх, друг-гитара, что звенишь несмело,Еще не время плакать надо мной…Пусть все прошло, все пролетело,Осталась песня в час ночной.
Надрывной романс не улучшил настроения. Голова заболела ещё сильнее. Мысли снова возвращались к деньгам. Собственно говоря, эти пять рублей мать положила для того, чтобы он молчал о вчерашнем. Но ведь он всё равно никогда не сможет сказать об этом ни отцу, ни кому бы то ни было другому. Так что он имеет полное моральное право взять эти деньги, а его презрение к матери от этого нисколько не уменьшится. Он отбрасывал эту мысль, но она снова и снова настойчиво вползала ему в мозги.
«Возьми, возьми! — словно нашептывал ему кто-то. — Ведь на мели сидишь! Папирос и то не на что купить. Всё равно без денег не обойдёшься…» — у отца попросить? Он к матери опять пошлёт — все деньги у неё в сумочке хранятся.
Самому из сумочки взять? А какая разница — из сумочки или со стола?
В конце концов Женька не выдержал, отбросил в сторону жалобно зазвеневшую гитару, торопливо, словно боясь, что передумает, скомкал и сунул в карман деньги, поспешно натянул пальто и выскочил на улицу.
Едва за ним хлопнула входная дверь, как в комнату вошла Эльвира Петровна. Обеспокоенно взглянула на стол — денег под фотоаппаратом не было. Она облегченно вздохнула. Путь к примирению с сыном был найден.
В школу Женька не ходил целую неделю: боялся, что при встрече с завучем не выдержит и натворит что-нибудь страшное. И только через неделю, когда всё немного успокоилось в душе, перегорело, он пришел на занятия, предварительно взяв у матери справку о болезни.
В школе для Женьки внешне всё осталось по-старому: так же в перемены ребята списывали задачки по физике и геометрии, а на практических занятиях по физике группы по пять человек «составляли цепь» из трех проводков, двух лампочек и одного амперметра (материалов для практических занятий не хватало); всё так же на уроках английского языка ученики тоскливыми голосами рассказывали надоевшие всем «Мой дом» и «Моя семья»; сбившись в стайку, девчата по-прежнему обсуждали свое «глубоко личное», как они говорили; все так же ребята шумно спорили о преимуществе персональной защиты над зонной, о проблемах цветного телевидения, о полетах в космос.
Всё было по-старому. Изменился только сам Женька, вернее, изменилось его отношение ко всему окружающему. Не то, чтобы он почувствовал себя посторонним, нет, просто интересы школьных товарищей показались ему мелкими и незначительными, их разговоры и споры — пустым словопереливанием. Когда и его пытались втянуть в разговор, он отвечал односложно или молча пожимал плечами. В классе быстро заметили перемену, происшедшую с Женькой, но особого значения этому не придали. Одни знали о его неудачном объяснении с Ниной. Другие привыкли, что Женька иногда, как говорится, «напускает на себя», и решили, что у него очередная «игра в разочарованного».
Как бы то ни было, но душевная драма Курочкина прошла мимо внимания одноклассников. Один только Иван Сергеев попытался раза два вызвать Женьку на откровенность, но, так ничего и не добившись, тоже решил, что причина всему — Нина. Его самого настолько охватило неизведанное ранее чувство любви и счастья, что он на всё в мире смотрел словно сквозь розовые очки.
