Пролог
День Победы. Девятое мая семьдесят пятого года.
Синее ясное небо. Ни облачка. Воздух чист и прозрачен. Слегка парит. Молодая листва серебрится в лучах яркого солнца. Дороги подсохли.
Полдень.
На проселке показалась машина, свернула на шоссе. И вот уже стремительно летит навстречу ей ровная лента асфальта. Убегают назад березы, голубые речки, светлые избы деревни.
Молодо и умело ведет машину пожилой шофер. Руки спокойно лежат на руле. Струя ветра, залетая в кабину, играет воротником рубашки, пушит волосы, посеребренные сединой. Много раз ездил он по этой дороге — все вокруг привычно, знакомо.
Сергей Михайлович Корнилов внимательно глядит вперед. Едва приметная грусть отразилась на его лице. Сегодня он уже не раз в мыслях возвращался к своему детству, к годам войны. В память врезалось все. Она не хочет отпустить прошлое, да и невозможно уйти от самого себя: сердце не позволяет.
«Да, этого забыть нельзя», — думает Сергей Михайлович и, придерживая одной рукой руль, достает из портсигара сигарету, закуривает.
Впереди новая деревня. На улице много людей. На легком ветру полощутся алые флаги. Доносится музыка. Во многих избах распахнуты окна. Проезжая деревню, Сергей Михайлович сбавил скорость. За раскрытыми окнами он видел праздничные застолья, радостные лица людей, до слуха его долетал наигрыш гармоники, песни.
К сердцу подкатила теплая волна. Сергей Михайлович задумчиво улыбается: «Празднует народ».
Солнце клонится к горизонту, катится в стороне, параллельно дороге, точно состязается с машиной в скорости.
Незаметно спадает жара.
В следующей деревне, более многолюдной и оживленной, Сергей Михайлович останавливает машину у крайних домов на обочине шоссе, выходит из кабины с букетом цветов. Горячей кровью горят в руках его красные тюльпаны. Сергей Михайлович подходит к березам. У братской могилы — сухощавый седобородый дед. В одной руке у него — стакан, в другой — огурец.
Сергей Михайлович поздоровался с дедом.
Ответив на приветствие, он сказал:
— Мож, выпьешь, мил человек?
— Спасибо. Я за рулем. Нельзя, отец.
— Ну раз нельзя, так нельзя. А я вот, пока никого нет, пришел выпить за них, — произнес он, глянув в сторону обелиска.
Дед выпил, неторопливо пожевал огурец и вытер ладонью губы. Потом поправил на лацкане серенького пиджака медаль «За победу над Германией» и негромко запел, точно заговорил сам с собой:
Где же вы теперь, друзья однополчане,Боевые спутники мои…
А из домов уже выходил народ, стекаясь по широкой улице с зеленым пушистым шиповником в палисадниках, к восточной окраине деревни.
Люди, по-праздничному принаряженные, степенные и серьезные шагают неторопливо, негромко переговариваясь. Некоторые женщины и девушки идут молча. Они несут цветы и узелки с провизией.
До слуха Сергея Михайловича доносится нестройная мелодия школьного оркестра.
Мальчик с горном в руках и девочка с барабаном через плечо идут во главе пионерской дружины туда же, куда направляется весь народ. Дети поют. Люди приостанавливаются, пропускают ребят вперед. Ближе и ближе подходит пионерская дружина, многолюднее становится на краю деревни.
За околицей люди сворачивают на широкую площадку, по краю которой ровной шеренгой выстроились, словно солдаты в строю, белоствольные березы, а в самом центре на постаменте высится обелиск с объемной красной звездой наверху. Имен и фамилий на нем нет. Обелиск обнесен металлической оградой, покрашенной под бронзу.
Люди останавливаются у памятника, кладут к подножию цветы, отходят в сторону и присаживаются на траву, под березами.
Сергей Михайлович неторопливо шагает к обелиску, кладет свой букет красных тюльпанов.
Отряд пионеров, чеканя шаг, приблизившись к памятнику, выстраивается напротив.
Оркестр смолкает, и сразу становится до того тихо, что слышно, как где-то высоко-высоко в небе разливается веселая трель жаворонка.
Сергей Михайлович смотрит вверх, прикрыв ладонью глаза, старается разглядеть в бездонной сини неугомонную птицу. Он стоит рядом с седобородым дедом. Тот, чуть склонив голову набок, вслушивается в пение жаворонка, а сам пристально вглядывается в лицо Корнилова.
— Жизни радуется, — говорит дед.
Он достает из кармана портсигар с приметной вмятиной и царапиной сбоку и предлагает деду сигарету.
Дед тянет тонкие пальцы к портсигару, и вдруг рука его замирает: он заметил вмятину на портсигаре. Что-то далекое, знакомое вспомнилось ему. Кажется, что он уже где-то видел точно такой портсигар, а где — припомнить не может.
— Это откуда же у тебя такой, с царапиной? — спрашивает дед.
— С войны.
— Твой, что ли?
— Нет. Брата.
— А вмятина-то отчего такая?
— След пули.
Дед долго мнет пальцами сигарету, о чем-то думает, тихо покашливает и силится припомнить, где же он раньше видел рядом стоящего с ним человека. Не вспомнив, негромко спрашивает:
— Сдается мне, что где-то я вас ранее встречал. А где, не припомню.
— Все возможно. За нашу жизнь с кем только не повстречаешься.
Сергей Михайлович прикрывает глаза, пальцы сбивают пепел с сигареты.
— А вам не довелось воевать?
— Пришлось.
— Где?
— Сначала в партизанах. Потом в действующей. В авиационном полку.
Дед задумывается и осторожно, чтобы не смутить собеседника, вглядывается в его лицо, силится припомнить — и не может: время неузнаваемо изменило Корнилова, только глаза, голубые и задумчивые, остались прежними.
Пионер со знаменем вышел из строя и, по-военному чеканя шаг, подошел к памятнику. Когда склонилось алое полотнище, раскатистым пулеметным треском ударила барабанная дробь.
Сергей Михайлович посмотрел на часы.
— Уходишь? — спросил дед.
— Да. Я на работе. А ехать порядочно. Обещал пораньше.
— Счастливого пути, — пожимая руку Корнилову, ответил дед.
Сергей Михайлович вышел из группы людей и неторопливо направился меж редких стволов берез к своей машине.
Дед неотрывно глядел ему вслед.
На левом фланге пионерского строя стояли мальчишки и девчонки, еще октябрята, с красными звездочками на груди.
В самый центр площадки, к обелиску, вышел мужчина в праздничном костюме, на лацкане которого сверкали боевые ордена и медали. Вместе с мужчиной вышла девушка — школьная пионервожатая. Она вызывала ребят по фамилиям. Девочки и мальчики выходили из строя, и фронтовик повязывал им красные галстуки. Потом, когда они все хором повторили за пионервожатой слова пионерской клятвы, фронтовик шагнул ближе к пионерскому строю и громко произнес:
— Ребята! Сегодня, в этот памятный день, здесь, у могилы павших воинов, вас приняли в пионеры. Вы принесли клятву верности нашей замечательной Родине. Ваши деды не жалели жизни ради вашего счастья. Так будьте достойны их, дорогие ребята!
Дед, который неотрывно глядел вслед уходящему Сергею Михайловичу, при слове фронтовика «ребята» вдруг махнул рукой и, пораженный неожиданной мыслью, удивленно произнес вслух:
— Да это ж никак Сережка Корнилов был! Точно он… Да как же я его не признал сразу-то? Мальчонкой его хорошо помнил, а сейчас не узнал. Сергея Михайловича, и не узнал.
Дед было заспешил за Корниловым, хотел окликнуть его, но было уже поздно: тот сел в машину и покатил в свой город.
Глядя на удаляющийся автомобиль, дед тихо произнес:
— Да будет памятно имя твое, Сергей Михайлович, имя брата твоего героя на земле нашей. Всегда.
И это слово «всегда», точно читая мысли деда, перед пионерами произнес фронтовик:
— Всегда! Всегда помните их! Они сделали все для Победы! Мне довелось быть на фронте. Но сегодня мне хочется рассказать вам об одном мальчике, таком же как и вы, который в годы войны совершил настоящий подвиг. Было это в сорок первом году…
Тревожное утро
Октябрь. Деревня Вышегоры.
В сорок первом году Сережке шел всего-навсего тринадцатый год.
Ненастное серое утро. Ветрено, сыро, зябко. Небо затянуто низкими облаками. Они кажутся непростиранной холстиной. Неуютный рассвет сочится сквозь запотелые стекла.
В то утро Сережка проснулся рано. Из кухни, где мать хлопотала около печки, доносилось позвякивание посуды, всплески воды.
Сережка почесал нос, приоткрыл глаза, зевнул и повернулся на другой бок, стараясь поспать еще, но сон не шел.
На печке тепло и уютно, вставать совсем не хотелось. Во дворе прогорланил петух и зашебаршили куры под окном. Сережка выглянул из-за шторки в просторную чистую избу, окинул взглядом привычное убранство: комод, диван, стол, стулья — все сделано его отцом-плотником.
