считалось, главенствующую роль сыграли рабочие советы предприятий Будапешта. Все тогда надеялись на пробуждение европейского пролетариата, вслед за венгерскими рабочими, и мечтали о том дне, когда «Морис Торез будет повешен на фонарном столбе на кишках Бенуа Фрашона»[14]. В декабре того года Труайен и Аннюйе были откомандированы в составе группы ЦС в Бельгию, где проходили энергичные забастовки шахтеров, и группа пыталась завязать контакты, чтобы сформировать бельгийскую секцию организации. Там Аннюйе познакомился с Роже Латраппом, с которым до этого состоял в переписке. Уже в мае следующего года Аннюйе вышел из организации ЦС. Это произошло во время международной конференции в «Тамбуре» с единомышленниками из Англии, Бельгии и Италии. Он уплатил свой последний ежемесячный членский взнос и кратко объяснил Баттанлею и Лиотару, лидерам ЦС, что покидает организацию в связи с личными обстоятельствами. Баттанлей к тому времени уже высоко ценил его пытливый критический ум и пытался отговорить, соблазняя «грандиозными перспективами», стоявшими перед его будущей партией, как только она избавится от бюрократизированных попутчиков революции, но Аннюйе твердо ответил ему, что не чувствует себя на высоте этих задач. После его ухода начались постоянные язвительные нападки Баттанлея на временно примазавшегося к движению «дадао-клошара». Несмотря на это, его авторитет для Аннюйе какое-то время, видимо, оставался непререкаемым, потому что его цитаты по-прежнему активно приводились в прессе фланеров. Когда же Баттанлей, не на шутку увлекшийся структурализмом и психоанализом, неожиданно начал издавать пространные пасквили об исторической несостоятельности и ложности идеологии марксизма, Аннюйе назвал его в одной из своих колонок «погасшей звездой». Именно к тому времени относится стремительный взлет тиражей и продаж публикаций Аннюйе и других известных фланеров. Когда Баттанлей, распустив ЦС в шестьдесят пятом, поступил во фрейдистскую школу Лакана и проворно занялся академической карьерой, ежегодный журнал фланеров словно бы унаследовал и развил все лучшее и оригинальное, что было в «Цивилизованном социализме». Больше всего Аннюйе нравилась социалистическая программа Баттанлея, основанная на «тотальной демократии» рабочих советов. Именно тогда в движении фланеров-оппортунистов, этих авангардных художников и кинорежиссеров, началась стремительная политизация с проведением международных съездов, принятием революционных программ и даже пародийными «сталинскими» чистками собственных рядов.
Пьер, впрочем, продолжал дружить и тесно общаться с Аннюйе, хотя и отклонил его предложение перейти из ЦС в политическую организацию фланеров. Он рассказывал, что Аннюйе так же, как и он сам, имел тогда крайне искаженное представление о теоретической работе Бордиги и об итальянском «левом коммунизме» в целом. Всю доступную на французском языке информацию об этом течении они получали через фильтр ЦС, где некий Виго, по личному поручению Баттанлея, печатал регулярные колонки с обличениями «бордигизма». Этот Виго был испанским троцкистом, который, эмигрировав во Францию, некоторое время общался с одной из небольших французских левокоммунистических групп. Собственно, это и дало Баттанлею повод, когда он сманил Виго в ЦС, делать частые многозначительные утверждения о некоем притоке «бордигистских» элементов, якобы хлынувшем в «Цивилизованный социализм» после войны. Виго старательно и систематично выполнял основное задание своего главного редактора. Поэтому Пьер, как и фланеры и прочие посетители «Призрака Европы», до появления в магазине номеров из первой серии журнала Ламарка считали Бордигу кем-то вроде закосневшего догматика, навязывающего свободомыслящим левым активистам антидемократическую доктрину некоей фундаменталистской, чуть ли не реакционной формы марксизма. Первый номер журнала «Неизменность» был выложен на прилавки «Призрака Европы» в шестьдесят седьмом году, когда фланеры уже вывезли свою периодику из магазина Пьера, после того как Аннюйе прервал с ним все отношения без какого-либо внятного объяснения причин. Ламарк всем нам открыл глаза. Пьер считает, что именно благодаря «Неизменности» участники неформальной группы из «Призрака Европы» были единственными людьми, свободными от фетишизма рабочих советов в разгар майских событий.
– Коммунизм не может сводиться к вопросу той или иной организационной формы, – с еле уловимой ноткой ностальгии сказал Жюль, – без необходимых социально-экономических изменений в обществе. Надо было заниматься сутью таких изменений, а не регламентом общих собраний.
Именно после ознакомления с «Неизменностью» Пьер начал критиковать «Цивилизованный социализм», в первую очередь за очевидную грубую фальсификацию идей Бордиги со стороны Виго. Не то чтобы он и мы все, его друзья, вдруг примкнули к «бордигизму», ничего подобного. Но мы обрели совсем иное понимание подлинной динамики реальных событий. Недаром Мустафа, один из главных фланеров и близкий сподвижник Аннюйе, принимавший участие в редактировании текста листовки «Что делать?», изданной Межотраслевым советом, признавался Пьеру, что, благодаря «Призраку Европы», атмосфера в Сансье была гораздо более реалистичной и глубокой, чем в Сорбонне, где преобладали мнения фланеров. После мая-июня шестьдесят восьмого года «Призрак Европы», заняв более строгий подход к ассортименту распространяемой литературы и периодики, стал главным центром контактов ультралевого движения Франции, США, Скандинавии и, отчасти, Италии. Теоретическим катализатором послужил журнал Ламарка. В шестом и седьмом номерах первой серии подводились итоги векового революционного движения, включая критический анализ немецко-голландского коммунизма рабочих советов. Лично на меня «Неизменность» оказала огромное влияние, хоть я и считаю ошибочным подход Ламарка к пролетариату как к исторической сущности, а не как к продукту реальных ситуаций и отношений. Ламарк, вслед за Марксом, считает пролетариат «классом капиталистического общества, который не принадлежит капиталистическому обществу». Но он очень странным образом разрешает это противоречие: поскольку сознанием класса является партия, а сама партия по идее представляет собой предтечу и прообраз будущего коммунистического общества, то для него пролетариат, вместе со своей партией, становятся универсальным классом, воплощающим в себе все будущее человечество. Этому способствовал его анализ колоссального роста новых средних классов, играющих все более важную роль в процессе обращения капитала, хотя и чисто негативную, в отличие от сужающегося слоя производителей, большей частью ограниченную функцией потребления. Метафизика партии сменилась у Ламарка метафизикой всечеловеческого сообщества. Вот почему вместо термина «коммунизм» он все чаще стал использовать немецкое слово «Gemeinwesen», которое можно приблизительно перевести как «бытие-вместе». Во второй и третьей сериях журнала была развернута расширенная интерпретация наступившей в наше время вездесущности капитала. Ламарк, вслед за Бордигой, часто использовал в своем анализе «Результаты непосредственного процесса производства», неопубликованную шестую главу «Капитала», в частности, деление на периоды «формального» и «реального» подчинения капиталом человеческого труда. Коммунистическая революция и диктатура пролетариата имели шансы на решительную победу в борьбе против капитала исключительно на этапе его «формального» господства. После Второй мировой войны, когда все старые различия, такие как социальные классы или циклы производства и обращения товарной продукции, сливаются в неразличимой тотальности, вполне очевидно наступил этап «реального» господства капитала. Этот внеличностный монстр поглотил весь мир. Тотальный капитал теперь производит относительную прибавочную стоимость в гораздо большей степени,
