Они сидели вокруг кухонного стола. Кейт резала помидоры для салата, Том разглядывал светлую прядь ее волос, свисавшую на лоб, тонкие линии рта. Глаза ее смотрели на руки. Он попытался догадаться, о чем она думает, а потом встал и направился к ней вдоль стола.
— Помочь? — Он получил нож, доску и травы из сада. — Ага, тонкая работа. Значит, ты считаешь, что я не годен ни на что большее после дня, отданного книгам.
— О нет. Просто самое восхитительное занятие мы прибережем напоследок. — Опять этот косой взгляд. — Вымоешь посуду, — сказала она радостно. — Раз уж ты считаешь, что тебя недооценили.
— Как мило. — Том поглядел на Рут, но она, стоя к нему спиной, мыла картофель в раковине. Над раковиной висело зеркало, и он видел, что она хмурится.
— Можно ли мне налить себе еще, Рут? — спросил он.
— Что? Простите, — она обернулась, — я была за милю отсюда.
— Обдумываешь, что делать с варварами, которые ждут тебя завтра в школе? — Саймон оторвался от воскресных газет. — Здесь утверждают, что учитель ныне — профессия забытая: ни престижа, ни денег.
— Лучше расскажи мне что-нибудь новое. Похоже, никто не верит в то, что будущее действительно настанет. Словно оно не имеет никакого отношения к тому, какими вырастут наши дети, какое воздействие окажет на них наша культура.
А ее действительно волнует все это, подумал Том. Она и впрямь обеспокоена.
— И часто ли вам приходится сталкиваться с ней как самаритянке? — поинтересовался он.
— Кто рассказал вам об этом? — спросила Рут недовольным голосом.
— Я, — ответила Кейт. — Том намеревается провести здесь три месяца, а значит, он должен знать.
Рут вздохнула.
— Ну ладно. Но мы не должны рассказывать об этом, — объяснила она Тому. — Это для того, чтобы нас не тревожили дома, потому что тогда от них никак не отобьешься. Мы должны сохранять объективность. Это действительно будет сложно.
— Противоречит легкому и тонкому способу, которым самаритяне залечивают напрочь всю твою жизнь как таковую? — Саймон отодвинул в сторону нетронутый бокал с пуншем.
— Не начинай заново. Не знаю, почему ты так плохо относишься к этой работе.
— Не понимаешь? Все достаточно просто. Ревность, моя дорогая, что же еще? Ты сама говорила это. И тем не менее уезжаешь, тратишь сочувствие и симпатию на совершенно незнакомых людей, а я остаюсь дома, заброшенный и одинокий.
— Ты опять затеваешь эту глупую игру, Саймон. Словно ты когда-нибудь оставался один. Здесь всегда или Кейт, или твоя мать, или кто-нибудь еще. Почему ты все твердишь об этом?
— Я не знаю, зачем они нужны тебе, Рут… все эти чужие жизни. Каждый день ты преподаешь литературу детям, вечерами слушаешь новые истории о человеческих судьбах. Неужели тебе мало? Или таким образом ты забываешь о себе? — Саймон поднялся и, опершись о стол, наклонился к ней. Рут как будто бы не замечала этого. — Что ты находишь в этих словах?
— Это важное дело, — торопливо проговорил Том. — Рут действительно может спасти человека, оказавшегося на самом краю. Вчера я читал об этом статью…
— На краю? Откуда тебе знать, что это такое? Смышленый, здоровый маленький университетский мальчишка, что ты знаешь об этом, если твоя собственная жизнь ограничивается мозгами и хреном? Что ты знаешь вообще?
Внезапным и резким движением Рут ударила его. Саймон отшатнулся, ладонь Рут оставила на его щеке красный отпечаток. Губы его натянулись, обнажив зубы в животном оскале.
Наступившее молчание нарушали только прикосновения качающихся от ветра ветвей к кухонному окну.
Глубокий вздох.
— Зря ты так, — невозмутимо проговорил Саймон, и Том услышал в его голосе только печаль. Саймон попятился от стола к холлу. Лягушка-брехушка потерлась о его колени, и на миг Тому показалось, что ее язык раздвоен словно у змеи.
Возле двери Саймон остановился. В сумерках его лицо странно исказилось, казалось, что по щекам бегут тени, наложенные густым мраком. В глазах не было света. Он сказал Тому:
— Прошу прощения, все это пустяки…
Дверь за ним закрылась, и Кейт обняла мать за плечи, но Рут сбросила ее руку.
— Новый припадок, — сказала она. — Опять решил, что находится на сцене. В последние дни они становятся привычными. — Голос ее отдавал холодом.
— Не лучше ли подняться к нему? — Том услыхал собственный голос. Он обращался к Рут, но кивнула Кейт.
— Пойдем, мама. Ему плохо, ты это знаешь.
— Да, знаю! — Рут шагнула к двери. — Но я так устала от этих игр. Чертовски устала. — Она широко распахнула дверь, ожидая дочь.
Проходя мимо Тома, Кейт пожала его руку быстрым и уверенным жестом: не беспокойся, я скоро вернусь.
Но она не вернулась.
Не желая следовать за ними, Том потолкался немного на кухне. О еде, казалось, забыли, и Том почти автоматическими движениями нарезал себе хлеба, сделал сандвичи с латуком и травами. Он понял, что ему хотелось бы выпить, что его смущает обида…
Он вымыл бокалы, вылив содержимое в раковину. Потом поставил еду в холодильник, подмел пол, надеясь услышать шаги возвращающейся Кейт. Но напрасно — лишь ветви скрипели, соприкасаясь с оконным стеклом; неровно вздыхая, пробегал по дому ветер, находивший себе путь сквозь плохо прилегающие двери и открытые окна. Наконец он запер заднюю дверь и оставил кухню. Кроме дыхания ветра не было слышно ни звука; ничто не свидетельствовало о том, где находятся остальные. Он пошел по дому, закрывая окна, — кто скажет, когда разразится гроза.
Дверь в библиотеку оставалась открытой. Том заметил бреши на полках, несколько книг были сложены в стопки на креслах и на полу. Открытые страницы перебирал ветерок. Том направился к французским окнам, намереваясь закрыть их. Снаружи по траве ходили волны. Колеблемый легким ветерком плющ махал листьями у края двери.
На столе обнаружились листы воскресной газеты, открытой на статье о переменной звезде в созвездии Северной Короны. Том проглядел заметку, отметив для себя, что подобное событие в последний раз происходило в 1905 году.
Том отложил газету. Под ней, придавленный пресс-папье, лежал его первый набросок, короткая сцена, где Элизабет расставляла свои игрушки в новом доме.
Сев за стол, Том вновь перечитал написанное, задворками ума вспоминая при этом слова Питера Лайтоулера, горечь и гнев, которые он обнаружил после того, как Бирн ушел. Он назвал совершившееся событие заговором женщин. Развернутая ими планомерная кампания ставила своей целью лишить наследства и погубить мужчин, входящих в семью. Немодная идея для конца двадцатого столетия. Некоторые известные Тому феминистки нашли бы что сказать о Питере Лайтоулере, получив такую возможность. Но что могло настолько рассердить его, что гнев до сих пор не оставил отца Саймона?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
