— Э-э, да на тебе лица нет, — вытянул губы в трубку, вышел и тут же вернулся с фляжкой, налил полстакана и подвинул.
Я выпил, но не почувствовал облегчения и налил еще.
Через час из штаба полка за мной прибежал посыльный.
В штабе оказались командир дивизии, с лицом, стянутым ужасными шрамами (горел во время войны в воздухе), командир полка, его заместитель по летной подготовке, командир эскадрильи и несколько офицеров из технической службы. Я доложил, что прибыл.
— На вашем самолете отказал двигатель и нарушилась связь, — сказал командир дивизии. — Капитан Рублев сел благополучно на соседнем аэродроме. Мы пригласили вас, чтобы вы могли спокойно выспаться.
Ноги мои подогнулись, и я мгновенно почувствовал себя пьяным, как говорят, в дым. Кто-то спросил: «Что с ним?» Кто-то нагнулся и ответил: «Он пьян». — «Отвезите его на гауптвахту!» Помнится, я никак не отреагировал на это распоряжение. Там я много раз перебрал в памяти каждое свое движение в кабине. Когда я спускался по стремянке, меня окликнул летчик. Точно помню, что в это время в руке были плоскогубцы. Выслушав командира, я слез, убрал стремянку, а плоскогубцы, должно быть, остались на крыле.
Так и было. От сотрясения плоскогубцы упали, их сдуло струей от двигателя за бетонку, где я их и нашел впоследствии.
Потом началась проработка меня по служебной лесенке, и в самом начале ее я взял неверный тон, полез в амбицию, чего не следовало делать. Затем началась подготовка полка к большим учениям, потом еще что-то, а я, отстраненный от обслуживания самолетов, ходил в наряды. Когда становилось очень не по себе, завертывал в «Ручеек», где буфетчик, отлично знающий свое дело и еще лучше — своих посетителей, выхватывал пару сарделек из кипятка, ставил кружку пенистого пива, а затем стакан, на три четверти наполненный водкой. Вначале визиты к нему были не часты, потом каждый день, и бывали случаи, когда я напивался и мучился наутро всеми известными муками.
О чем я тогда думал? Думал, вот-вот что-то такое завтра случится, повернется как-нибудь по-хорошему и опять все пойдет, как надо.
Особенно невыносимыми были вечера после дежурства. Представь себе такой пейзаж: строгие сосны, обомшелые валуны, песчаный берег залива, крик чаек в бледненьком небе, чуть алая вода от заката как несмелый вызов общему серому тону — все угнетало.
Я не пытался объяснить причину тоски, совершенно незнакомой мне ранее, и только через много лет понял — она была первым звонком приближающейся беды. Но психологическое вскрытие тогда мне было совершенно чуждо, я шел в «Ручеек».
Начались упущения по службе, которая как-то вдруг стала тягостной, взыскания по восходящей, наконец, суд офицерской чести и увольнение. Может быть, пожалели семью, может, искренне желали мне стать твердо на ноги — выдали пособие, на которое можно было бы прожить скромно год, чтобы получить специальность или усовершенствоваться в той, которую имел. Но я был уязвлен, хотя не показывал виду и утешал жену:
— Анюта, гражданская жизнь имеет свои неоспоримые преимущества. Я — технарь, и не все ли равно, где крутить гайки? В цехе даже лучше, чем на аэродроме, где гайку иногда приходится приморозить к пальцу, а уж потом наживить на болт. Я уеду к родителям, устроюсь на завод, найду жилье — и вы приедете с Петькой. Там ты устроишься по специальности...
До отхода поезда оставалось три часа. Я вышел к заливу. Под ногами скрипел песок. Была белая ночь.
В белых ночах есть что-то неопределенное, размягчающее душу. Словно неоновый свет, подболтанный белым туманом, сочится отовсюду, скрадывая привычные краски, и окружающий мир кажется ненастоящим. И мысли приходят ненастоящие. Я даже вздрогнул, когда неподалеку раздался приглушенный и тоже как будто ненастоящий смех.
Смеялась девушка. Она сидела на валуне за полосой песка, среди сосен, за которыми виднелся яркий свет вечернего кафе. Девушка, видимо, заметила, что я вздрогнул, и смех повторился.
Если бывают встречи трагические, то такой для меня стала эта встреча.
— Вы что ищете? — пролился опять ее ненастоящий смех.
— Чего не потерял, — хохотнул я в ответ. — У меня три часа свободного времени.
— Если вы покушаетесь на их жизнь, то возьмите меня в заговорщики, вдвоем мы с ними расправимся живо.
— Может быть, мы их пристукнем в кафе бутылкой шампанского?
Она училась в Тимирязевке, а теперь тут в заливе собирала какой-то планктон, жила у дяди (не то дипломата, не то журналиста-международника), который предоставил в ее распоряжение дачу, а сам уехал в длительную командировку. После первого тоста перешли на ты.
Вика в меру болтала, мило смеялась и мало пила. Я же выпил одну за другой три стопки, стараясь подавить угрызения совести: не успел оторваться от семьи и пожалуйте — женщина. После, кажется, пятой рюмки появилась необыкновенная ясность ума, мысли отливались в словесные формулы, я сыпал афоризмами, был остроумен, весел и нравился себе. Досадно было только то, что приходилось покидать этот милый приют — кафе закрывалось.
Тут бы по трезвому размышлению взять да и разойтись, но надо же проводить женщину. Я попросил официанта завернуть бутылку коньяка, сунул ему трешку, и мы вышли к заливу. Она заметила, что я напрасно трачу много денег. Я ответил, что у меня ими набит полон карман, что деньги — это сор и вообще мелочи жизни и что существуют они именно для того, чтобы человек мог их тратить, иначе они ничем не будут отличаться от песка, который хрустит под ногами.
Она не нашлась, что ответить, и пожелала мне приятного путешествия.
— А как же коньяк?
— Пригодится в дороге, — ответила она.
Мне показалось крайне неприличным уносить бутылку.
— Нет, лучше я полью коньяком цветы.
— В таком случае, заходи, я дам стакан.
Минут через двадцать она заметила:
— Ты не опоздаешь?
Я посмотрел на часы:
— Уже опоздал.
— А как же билет?
— Что? Билет? Мне сейчас хорошо, зачем я сломя голову полечу на вокзал, где мне так хорошо уже не будет? Не из таких ли минут складывается быстротечное человеческое счастье?
Пробудился от внутреннего толчка с чувством, будто накануне убил человека. Голова болела, словно воткнули в нее вязальную спицу и ею там помешивали. Захотелось бежать без оглядки, все равно куда, только дальше. Не будь ее, я, наверное, так бы и сделал. Она стояла ко мне спиной и смотрела в окно на залив. Я, вероятно, скрипнул зубами, потому что она обернулась и несколько секунд смотрела на меня внимательно.
— Пойди и выкупайся в заливе, это освежит.
Я сделал попытку встать, она предупредительно вышла. На столе стояла бутылка с остатками коньяка. Выпил, и боль в голове утихла.
Купание в заливе вернуло бодрость.
Вернувшись, я застал Вику одетую в легкое непритязательное платье, изящно сидящее на ней, с приколотым цветком на груди, еще мокрым от росы.
— Я тебя оставила вчера потому, что ты мог наделать в дороге глупостей. Вот мусор, который так поносил, — и выложила на стол деньги.
Мне было как-то неловко взять их сразу, и они остались на столе.
— Если не возражаешь, я могу проводить тебя на вокзал и ты уедешь ближайшим поездом, — сказала она.
— Разумеется! — обрадовался я, предчувствуя скорый и благополучный конец истории, без упреков и стенаний, и от избытка нахлынувшей нежности вдруг добавил: — Вика, ты просто прелесть!
— Я это знаю, — рассмеялась она, чем еще более расположила к себе, — может, мы выпьем по чашечке кофе?
— Думаю, для нас уже открыли кафе.
— Давай на прощание прокатимся по заливу, — предложила она, когда проходили мимо пристани прогулочных катеров, — там можно и позавтракать.
Это маленькое путешествие было обставлено необходимым комфортом. Ресторанчик предлагал несколько столиков, меню содержало закуски, большой выбор десерта и вин, неназойливо, в меру, играла музыка. Мы устроились в уголке за столиком на двоих, не спеша завтракали и предавались радостному ощущению морского простора и свободы.
Маленькие пассажиры прилипли к бортам, отщипывали от булок кусочки и кидали, а чайки на лету подхватывали их.
Прошел самолет, я поднял голову — и кольнуло в сердце: моя «семерка». Я заключил это по темному пятнышку на фюзеляже у правой плоскости — это был щиток, прикрывающий правое колесо в убранном положении. Щиток когда-то поставил сам взамен помятого, и он немного отличался по цвету. Мне представился капитан Рублев со строгим лицом, стянутым шлемофоном и кислородной маской, приборная панель, подрагивание стрелок и техник Азат Айбулатов, провожающий и встречающий уже не мой теперь самолет...
— Ты куда? — спросила она.
— Принесу мороженого.
В буфете я выпил водки, а ей купил мороженого с орехами. «Что, собственно, случилось? — думал я несколько спустя, — люди даже и не заметили пролетевшего самолета, а если и заметили, то тут же и забыли, и уж во всяком случае не чувствуют себя несчастными. Пусть Азат Айбулатов отправляет самолет и заглядывает потом в небо, а я буду пользоваться свободой, раз все равно ничего изменить нельзя».
