— И хватит бы, Миша, пора одуматься, — робко возразила она, — и на человека-то не похож стал, ишь до чего довел себя.
Учить меня? Поздно, родимая!
— Давай! — я стукнул по столешнице кулаком так, что из тарелки выплеснулся суп на скатерть. Копившаяся целый день злость, как догоревший до взрывчатки бикфордов шнур, закончилась взрывом ярости. Наступило удушье. Не помня себя, стащил скатерть со стола, опрокинул стол и принялся крушить все, что попадало на пути. Приступ буйства продолжался с минуту, после чего я рухнул на пол и более ничего не помню.
Что помогло опуститься так скоро, спиться в несколько лет? Безответственность ничем не наказуемая, в моем понимании. Меня нельзя было уволить с работы, потому что я не работал, нельзя оскорбить, потому что не было таких оскорблений, которые бы могли серьезно задеть меня, и главное — доступность спиртного и безволие — я не мог устоять перед этой доступностью. На пустую бутылку я покупал полбулки хлеба, и его мне хватало на два дня. Все остальное внимание направлялось на то, как бы выпить. И находил. То подвертывались собутыльники, то вдруг встречался старый знакомый, у которого уже занимал и делал вид, что только и думал о том, как вернуть долг, но вот как раз теперь нечем, и просил еще, чтоб уж вернуть все сразу. Как ни странно, старый приятель раскошеливался. Весь расчет тут основан на нелогичности, на том, как никогда бы не поступил человек непьющий. Несколько спустя, приятель поймет, что плакали его денежки, да будет поздно. Иногда подвертывалась случайная, не требующая большого напряжения работа.
На меня все махнули рукой, и только мама, способная заблуждаться, как заблуждаются только матери, видела еще во мне человеческие признаки. Но и она постепенно разуверилась во мне. В тот вечер она смертельно перепугалась, полагая, что ее несчастному Мишке пришел неминуемый конец. Со мной же случился приступ обыкновенной белой горячки, с чем и попал в психиатричку.
Врачам наш брат не верит: давай, мол, заливай, ты за это деньги получаешь. Мне пришлось убедиться, что не все работают только за деньги, есть и за идею.
Именно такой служитель идее попался мне. Это был здоровенный добродушный мужик малоинтеллигентного вида. У нас получилось даже нечто похожее на дружбу, насколько возможно, конечно, в подобной обстановке. А поводом послужила его близорукость — он обознался, предположив во мне товарища детства. Мы с его товарищем случайно оказались однофамильцами и тезками.
— Мишка, что с тобой произошло? — спросил он на другой день, когда я вошел в память.
Ошибка выяснилась, но, так или иначе, знакомство состоялось, и мы перешли на ты.
— Ты видишь, что это такое? — подсел он к моей кровати.
— Кардиограмма, — ответил я.
— Нет, это удушливый крик твоего сердца. А это? — и протянул результаты анализов. — С кровью — дрянь дело. А почки? А селезенка? Вообще, с внутренним своим заведением ты распорядился, как поджигатель.
Он прописывал какую-то пакость глотать, что-то вводил в мышцы, отчего в организме происходила встряска. Я ругал, как мог, «товарища детства», но постепенно стал оживать, возвращаться в нормальное состояние, хотя временами испытывал накаты страшной тоски. Алкоголь за годы пьянства проник в каждый закоулок тела, в каждую его клетку, вошел в кровь, в обмен веществ. Организм сопротивлялся лечению и требовал своего. Получив, на время успокоился бы, но единственный путь к спасению — не пить, другого пока никто не придумал.
Когда входил эскулап, я отворачивался, а он добродушно спрашивал, словно не замечал моего нежелания видеть его.
— Тоска? — и сам же отвечал: — Тоска. Убежать бы куда-нибудь и скрыться от людей, так? А еще усталость, томление тела и духа и желание стряхнуть их. Ничего, пройдет, и снова будешь человеком.
— А зачем? — не выдерживал я, — чтобы жить в доброй памяти потомков?
— Став пропойным, что ты приобрел, кроме потрясений, разрушений в теле да белой горячки? А потерял: семью, друзей, работу, способность логически поступать и мыслить. Что ты прочел за время пьянства? Какую премьеру посмотрел? Какой художник потряс тебя?
— А зачем мне забивать голову химерами сумасшедших со знаком плюс?
— Ничего ты не приобрел, а забыл даже то, что и знал.
— Откуда это тебе известно, доктор?
— Скажи, что может произойти с самолетом, когда он идет на закритических углах? Ты ведь, кажется, авиатор?
— Ну и пусть идет, — буркнул я.
— Может свалиться в штопор от неосторожного движения рулями. А ты ведь давно штопоришь. Пора выходить, Миша, может не хватить высоты.
Этот лукавый доктор был не так прост, каким казался, — подбирал ко мне отмычку и, узнав, что я служил в авиации, просмотрел кучу специальной литературы, пытаясь пробудить во мне злость против меня самого и, надо сказать, преуспел. Он раскопал то, что казалось навсегда погребенным. В изветшавшей памяти мало-помалу стали всплывать символы, положения, обрывки формул из механики, физики, аэродинамики. Все это напоминало свалку, где части целого валялись в беспорядке. Я извлекал их, сортировал и раскладывал по кучкам. И маховик памяти сдвинулся с мертвой точки, раскручивался, хотя и медленно, но все-таки набивал обороты. Погоди, очкарик, хотя я и не знаю формулы инсулина, которым ты меня пичкаешь, но в авиационной теории ты младенец!
Доктор под разными предлогами держал меня, и я вышел за стены лечебницы только через полтора месяца. За все эти сорок пять дней я не выпил ни капли, и это был самый длинный трезвый период за десять лет. Решил не брать больше хмельного в рот. Доктор дал на прощание номер телефона на случай, если явится вдруг необходимость ему позвонить.
Оглядываясь назад и видя, из какой ямы меня вытащил этот мужиковатый чудотворец, я испугался. Страх же родил желание не прикасаться больше к спиртному. Но не пить в городе, где каждая бездомная собака знакома со мною лично по моим ночевкам в канавах и под лестницами, нечего было и думать. Встречусь с собутыльниками и не выдержу. Поэтому, прибавив к доброму напутствию все, что могла дать мне моя бедная мама от своих сбережений, я в тот же вечер сел в вагон поезда.
Я по-прежнему считал, что только суровые испытания могут выбить дурь, если вообще я на Севере выдержу. А не выдержу, так один конец — хуже, чем было со мной, быть не может.
А теперь представь себе длинную зиму, длинную ночь, северное сияние, несколько приземистых домов и веревки от них к столовой, чтобы не сбиться с пути во время пурги. Народ — смесь языков и наречий: со средней полосы, с нижней Волги, из Казахстана, орочи из Хабаровского края и даже один цыган, — приехавшие, чтобы осесть здесь или только до окончания стройки, заработать; кто-то до открытия навигации, чтобы затем уйти «на рыбу», просто любопытные — посмотреть белый свет, и любители приключений, которым до полного счастья всегда не хватает остроты ощущений и без которых не обходится ни одно великое дело.
Бригада монтажников, куда я попал, работала аккордно, стараясь поспеть к сроку, пренебрегая выходными. Первые мои дни там были ужасны. Через два-три часа работы мои одрябшие мышцы начинали болеть. Но в бригаде, где все подчинены одному ритму, не сядешь, когда тебе вздумается. С трудом я дотягивал до перерыва, съедал обед, валился в угол бытовки за печкой, втягивал голову в полушубок и засыпал. Отдыха хватало на пару часов, а потом начиналось мучение. Бригадир Рустам, коренастый татарин, крепкий, как кедровый стланик, и красивый, как аллах, вонзал раскосые глаза: «Шайтан, нада немношка скарей». Я шевелился «немношка скарей». После работы тело словно нарывало. Я съедал ужин, не разбирая, что подавали, добирался до кровати и засыпал, порой не успев раздеться.
Однако потом пошло лучше, и через месяц втянулся настолько, что Рустам к шайтану прибавил: «Ничива, пайдет», а еще через месяц: «Мишка, будешь Чишма гулять, гости хади».
В бригаде не пили. За все время Рустам приносил раза три или четыре спирт и, сам разлив каждому, подвигал стакан. В первый раз я покачал головой. Он посмотрел на меня внимательно, должно быть, понял причину отказа и убрал стакан. Если бы настаивали, не выдержал. Но меня без лишних слов оставили в покое. Это был крепкий, здоровый народ, и пить мне в их окружении не хотелось, если не считать двух или трех раз, когда, как говорят, накатывало. Но такие минуты прошли без последствий, и я благодарил судьбу за то, что кинула она меня к этим работящим парням.
Я огрубел, окреп, мне было тридцать три года, и жизнь снова оборачивалась ко мне светлой стороной. Я пробыл там восемь месяцев и не пил. Если прибавить дни лечения, выходило двести восемьдесят три дня — и ни маковой росинки. Как только что обращенный в новую веру, я стал яростным противником пьянства и распланировал тщательно свою дальнейшую жизнь. В ней не было места заблуждениям. Перво-наперво, работа, все равно какая. Север убедил: нет ни плохих, ни хороших профессий, есть работники, выполняющие обязанности хорошо или плохо. Престижность — всего лишь мода в сфере человеческой деятельности. Бездушный сантехник также никому не нужен, как и дрянной композитор.
